Шрифт:
ПРОЛОГ
Сквозь щели в ставнях сочился свет. В нем вспыхивали и заживо сгорали пылинки. Какое-то время малыш наблюдал за жизнью пылинок, потом рассматривал потолок, на котором цвела сырость, качалась засиженная мухами лампа под бумажным абажуром. Он перевел взгляд на мать. Афелия спала. Она не была красива, но в ней было какое-то завораживающее обаяние. Цепляясь за одеяло, малыш спустился на пол и пополз по коридору. Свернув за угол, он приостановился. Его испугали хриплые звуки фокстрота, доносившиеся с улицы. Входная дверь слегка покачивалась, то открывая, то закрывая крыши,
Глеб дремал на ступеньках крыльца, в ожидании очередного вызова. В лагере он принимал роды и обмывал покойников.
Проснулся он как от толчка. Приоткрыв глаза, он глянул по сторонам. Почудилось, что кто-то позвал его. Колеблясь и как бы в замешательстве, он спустился вниз к ручью, где и наткнулся на малыша.
— Вот так-так… ты что здесь делаешь?.. — Глеб присел на корточки. Руки малыша обвили его шею. — Боже мой, да ты весь дрожишь… испугался… это жизнь, мальчик мой… не надо ее бояться… — Не без нежности Глеб поцеловал пятно на лбу малыша, розоватое с размытыми краями, и невольно вздохнул. Вспомнилось детство…
Отца Глеба звали Роман. Работал он фотографом. Глеб его побаивался. Мать он любил, иногда даже ласкался к ней, когда никого не было поблизости. Она работала акушеркой и пела в клубе.
Глебу было 7 лет, когда отец ушел от них. Казалось, отец навсегда пропал из его жизни, но однажды он вернулся. Одет он был, как одеваются на собственные похороны, двигался с трудом, еще не привык к протезу и костылям. Прислонив костыли к гардеробу, он опустился на кровать с никелированными дугами и шарами, придавленную горкой подушек и как-то беспомощно огляделся. В комнате почти ничего не изменилось. Все то же: и гардероб, и кровать, и буфет с зелеными стеклами, и этажерка. Взгляд его скользнул по книгам. Они занимали всю стену, окружали зеркало, в котором уже почти ничего не отражалось, и окно. Створка окна была чуть приоткрыта.
— А где мать?.. — спросил Роман.
— Она скоро будет… — отозвался Глеб каким-то не своим голосом. Он был несколько ошеломлен неожиданным появлением отца и его видом.
«Похоже, он меня не узнал?..» — подумал Роман и устало откинулся на подушки, поглядывая то на рдеющее лицо сына, то на коврик, на котором юные девы соблазнялись свирелями фавнов…
— Как вы тут живете?.. что молчишь?.. не узнал?..
— Узнал… — Глеб отвел глаза.
— Все порывался написать письмо, но так и не решился… да я и не умею писать… — Вдохнув запах, исходивший от подушек, Роман тихо рассмеялся. — Ты знаешь, почему меня назвали Романом?.. мой отец был писателем… и из меня он хотел сделать свой роман, но ничего у него не вышло… все писатели немного сумасшедшие… стоит их оторвать от книжки, и они уже не знают, на каком они свете…
Глеб слушал отца, кусая ногти.
«Вылитая мать… и повадки все ее…» — Роман отвернулся к окну. В мороси смутно увиделись сопки, улицы, сползающиеся к реке…
Донеслись звуки музыки, искажая все представления о действительности. Глаза у Романа заблестели, потом затуманились. В мягкой опаловой дымке всплыло лицо Киры, вспомнились слова, которые он говорил ей в ту душную и дождливую августовскую ночь, и забылись, как посторонний шум…
— Зачем ты вернулся?.. — Услышал Роман голос Киры и невольно вздрогнул. Она только что вошла в комнату. Лицо мокрое, чулки и низ платья забрызганы грязью. Собрав рассыпавшиеся по плечам волосы, и как-то вскользь глянув на костыли, она прикрыла окно. По стеклу косо стекали струйки дождя, пропуская таящееся под ними ее отражение, по-разному его окрашивая.
«Как она похорошела…» — подумал Роман и представил ее девочкой 13 лет, смуглой, узкобедрой, с крохотной грудью.
— Привет тебе от дяди… — сказал он с усмешкой. — Это он предложил мне сменить обстановку… он же позаботился и обо всех мелочах, в том числе и о протезе… он нисколько не изменился… в городе, наверное, уже не осталось ни одной девочки, которой он не был бы сыт… впрочем, не я ему судья… Кира, ты не представляешь, как я ждал этой минуты… — Пытаясь встать, Роман наткнулся на гардероб. Дверца гардероба была приоткрыта, и он зарылся в платьях, ботиках, перчатках, напитываясь темным, застоявшимся запахом прошлого…
— Прошу тебя, уходи…
— Мне не куда идти… — Роман покосился на Глеба, который стоял в простенке между окнами, сжав кулаки, и смотрел на него, как на врага. — Ну, хорошо, хорошо… — Тяжело опираясь на костыли, Роман пошел к двери.
Час или два Роман бродил вокруг дома, заглядывая в окна. Когда свет в окнах погас, он понял, что его уже не ждут, и сел на завалинку, уронив костыли. Вокруг не было ни души, лишь сонно пели цикады. В их пении он уловил голос Киры. Приблизилось ее лицо, губы, кончик носа, тоненький, фиалковые глаза и вся она, не такая, какой он привык ее видеть.
— Роман, будет лучше, если ты уедешь… — Она поцеловала его, как-то неловко, оцарапав очками. Он промолчал. Он все еще переживал прикосновение ее губ, ласковое и настороженное. В поцелуе ощущалось и желание сделать ему приятное, и страх, что он неверно истолкует это желание.
Лицо Киры множилось. Роман уже не знал, где Кира, а где ее подобия, отражения.
— Нет, нет… никуда я не уеду… и не смотри на меня так… — Слепой от слез, в каком-то затмении Роман замахнулся на нее костылем и неожиданно увидел перед собой Глеба…
В ту ночь Глеб ушел из дома. Несколько лет он скитался, жил, вверяя себя иногда страсти, иногда инерции. Реальность напоминала обрывки снов. Некоторые вещи представлялись яркими, с четкими очертаниями, другие поблекшие, размытые, словно видные сквозь закопченное стекло…
В 27 лет Глеб окончил исторический факультет университета и задумался о том, что влечет человека к славе или к гибели. Целыми днями он рылся в книгах, что-то писал. К 40 годам у него уже было имя, он казался человеком ученым, это было видно по его одежде, по походке. В 45 лет он приобрел склонность к утомлению, связанную с расслабляющим видением некоей земли обетованной, где найдет покой и бесчувственность. Он постепенно превращался в одинокого и ранимого человека, которого нетрудно пленить, но от брака он уклонялся. Женщины оставались для него тенями среди библиотечных теней, пока судьба не привела его в лагерь…
Взгляд Глеба, все еще затуманенный воспоминаниями, скользнул по небу, в котором преобладали смешанные, серые тона, так ценимые мистиками, переместился на стену барака, он точно закапывался в землю вместе со своими обитателями, и остановился, наткнувшись на Гомера. Кто-то вывел его на свет, сам он уже не мог ходить. Он сидел на камнях без шляпы, босой. В его бороде путались солома из тюфяка, мухи. Слепыми глазами он смотрел на дорогу, которая петляла между сопками и облаками. По этой дороге в лагерь шли люди со своими страхами и сомнениями, сопровождаемые окриками конвоиров и лаем голодных собак.