Избавление
Шрифт:
Праведного суда, кары — этого больше всего сейчас боялся Паулюс. В который раз припомнилась нервная по своей спешности работа в Цосеене, в бункере генерального штаба сухопутных войск; там в довоенную пору он, Фридрих Паулюс, восходящая звезда генерального штаба, по личному заданию фюрера делал вот этой своей рукой первые наброски плана нападения. Фельдмаршалу и по сей день мерещилась обширная карта завоевания России, и на ней коричневым цветом собственной рукой начерченные захватистые, как крабьи клешни, стрелы ударов — они раздваивали, рассекали огромные территории, подобно слоеному пирогу, как любил выражаться среди своих единомышленников Гитлер.
И тотчас фельдмаршал подумал о другом: а что,
Карт и планов русской кампании оказалось для Паулюса недостаточно. Захотелось самому колесить полями войны, захватывать территории. "Зачем я настоял перед фюрером поехать на Восточный фронт? Сидел бы себе в Париже, занимал особняк в Булонском лесу, куда меня судьба поначалу забросила, или, в крайнем случае, в штабе Цоссена. Нет же, тщеславие толкало в пучину войны. Власть демона попутала…"
Вновь припомнились Паулюсу обширные территории, которые он не мог одолеть ни со своей армией, ни поездом, в котором везли его, уже пленного. И простая, как сама истина, мысль пришла ему на ум: "Россию нельзя пропахать плугом войны. Она поглотит армии вторжения".
Только теперь, глядя как бы со стороны на недавнее прошлое, когда мысли прочно отстоялись, Паулюс мог по–настоящему оценить свои поступки и находил их бессмысленными, не продиктованными здравым рассудком: ведь это по его личной вине и по вине начальника штаба армии Шмидта погибло столько немецких солдат и офицеров — подсчету не поддается! Погибло от русских пуль, от голода и болезней. Какой кошмар!..
Но стоило было ему, Паулюсу, принять капитуляцию еще тогда, в лютом январе, как десятки тысяч сограждан были бы избавлены от гибели. Этого не случилось. У него просто не хватило мужества пойти на почетную капитуляцию, предложенную советским командованием. И не вина русских, что эти десятки тысяч немцев в мундирах стали напрасными жертвами, что остатки войск — тысячи и тысячи! — брели вразброд по заснеженной степи, умирали от голода и на морозе… А сколько он, командующий, причинил бед и страданий русским?.. Горы трупов, плач вдов и сирот… Развалины города… "О, боже, зачем это все?" — хватаясь за голову, терзался Паулюс.
И если раньше смутно, то теперь во всей полноте он начал сознавать свои грехи и раскаиваться. Зачем брал ответственность на себя, выполняя волю и приказы Гитлера и генерального штаба держаться до конца? Зачем? Ради личного престижа или, скорее всего, ради честолюбивых притязаний? Ему внушали, что так повелевает долг чести и традиции немецкого воинства, он же внушал повиновение своим подчиненным.
Паулюс чувствовал себя разбитым, все в нем было воспалено, ныло, саднило. По нескольку раз на день он вызывал врача, и человек в белом халате, русская женщина спешила ему на помощь. Не будь ее, наверное, не выдержало бы сердце и давно бы ушел в потусторонний мир. Он и сейчас, ощутив, как сердце защемило, бьется прерывистыми толчками, будто готово разорваться, позвал врача, и скоро пришла немолодая женщина в белом халате.
С усталой и принужденной улыбкой на лице (Адам говорил, что у нее погиб на фронте муж, кормилец двух детей) она спросила, как себя чувствует фельдмаршал, и Паулюс, глядя на нее участливо, проговорил свое:
— В войну больше всего страдают женщины, не правда ли?
— Конечно, конечно. Всем достается, — ответила она спокойно, будто уже претерпелась к личному несчастью. — Теперь и немецким женщинам придется хлебнуть горя. Фронт продвинулся к вашей территории. Читала я, бомбят Германию американские "летающие крепости".
Женщина–врач
— Что–то сегодня ваше сердце мне не нравится. — И, велев приподнять рубашку, начала прослушивать сердцебиение. — Вам нужно перебороть себя, совсем не нервничать. — Она дала ему выпить лекарства, выписала настой валерианового корня, который наказала пить три раза в день. — Это лекарство из трав, совсем безвредно. Попринимайте, сразу почувствуете облегчение.
Врач ушла, пожелав ему здоровья.
"Все–таки гуманны русские, отходчивы", — подумал Паулюс, обвел глазами комнату, увидел висящий в шкафу мундир с Рыцарским крестом с дубовыми листьями, вновь подумал: "В какой бы другой стране и какая армия разрешила отклонившим капитуляцию носить собственное обмундирование, да еще и награды? Только русские способны на это великодушие".
И как ни хотел он забивать голову думами, как ни отгонял от себя мысли, клубком разматывалась нить воспоминаний. Стояли перед глазами, наплывали видения: развалины города, и черный снег от пепла, и горы закоченевших трупов… Как тень, как собственная тень, преследуют его по пятам призраки мертвых. Каждый день, каждый месяц, вот уже больше года… Всю жизнь будут преследовать. Избавиться от кошмара — значит умереть. И Шмидт не перестает зудеть, подталкивает к самоубийству.
"А собственно говоря, почему я должен стреляться? Кому доставлю удовольствие? Кому? Этому "злому духу" Шмидту? И он будет рад всю вину потом взвалить на мертвого командующего… Так кому же нужна моя смерть? Фельдмаршалу Манштейну, который так и не пробился со своими войсками из Котельникова и — достоверно известно — очень скоро бежал с Дона от преследования русских войск, бежал за Днепр… Мой труп нужен на потеху Герингу, браслетному тузу, который клялся фюреру проложить воздушный мост до Сталинградского котла, клялся не дать ни одной бомбе упасть на Германию, — мыльные пузыри пускал этот Геринг!.. Стреляться ради престижа фюрера, чтобы он потом сказал несколько патетических тирад в честь и за упокой души командующего–жертвенника…"
— Нет и нет! — вслух проговорил Паулюс, встал, подошел к окну, вгляделся. Земля меркла в ночи, только далеко–далеко мигали рассыпанные по небу звездные огни. Много огней. Оттуда, казалось, исходило тепло. От огней…
Какой же путь избрать? Ах да, Вильгельм Пик. Сед как лунь, но еще полный энергии и будто начиненный динамитом. И умеет убеждать, знает логику борьбы… Таких людей, наверное, закаляет сама борьба. Паулюс чувствовал, что Вильгельм Пик что–то перевернул в нем. Заронил зерно. Совершил в нем внутренний надлом. Правда, Паулюс все еще презрительно относился к коммунистам, тем паче к немецким, считая их бегство из фатерлянда потерей престижа и чести. Но это скорее было предубеждение, а не убеждение Паулюса. Стереотип мышления мешал ему разобраться именно в логике борьбы.
В действительности же Вильгельм Пик правильно поступил, не раз и не два навестив его. Заходил ради него, фельдмаршала, чтобы вывести на путь истины, ради спасения нации… Но что же все–таки сделать, какой путь найти, — не сидеть же ему, Паулюсу, сложа руки и ждать, когда империя превратится в пыль на ветру…
Паулюс захотел видеть полковника Адама — ни с кем не мог откровенно поделиться, только с ним. Самому Адаму казалось, что он обидел своего господина фельдмаршала, когда сказал о наездниках, и некоторое время намеревался не навещать Паулюса. Но позвал его сам фельдмаршал. Адам входил в комнату несмело, ожидая резкой отповеди. Крупный, высокого роста, с волевым лицом, изборожденным, как у шахтера, въедливыми сизыми крупинками, полковник и здесь, в плену, побаивался фельдмаршала, внутренне чувствовал некую зависимость от него и платил ему послушанием.