Избавление

Соколов Василий Дмитриевич

— Адам, — заговорил примирительным тоном Паулюс. — Начертите Мне карту.

— Какую карту, господин фельдмаршал? — подивился Адам.

— Покажите линию расположения войск. Движение русских советских армий, ну и этих англосаксов… И чтобы без ложного лоска, как есть.

Адам хотел уже выйти, но спохватился:

— Извините, господин фельдмаршал, каким цветом изволите изобразить на карте наши войска и русские?

Паулюс не сразу понял смысл вопроса и, наконец догадавшись, ответил:

— Чертите, как на русских картах: красным — русских, а противника, то есть немецкие войска, синим.

"Что это с ним? — шевельнулось в мозгу Адама. — Уж не рехнулся ли или собирается

заодно с русскими воевать?"

— Когда изволите? — спросил полковник.

— Завтра чтобы лежала у меня на столе, — сказал фельдмаршал, пожаловался на усталость, принял валерьяновую настойку и лег отдыхать.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Каждое утро генерал–фельдмаршалу Паулюсу приносили отпечатанную на машинке сводку боевых действий с театра войны, и его уже не удивляли ни поражения германских войск, ни размах движения советских армий. Но то, что увидел он сегодня на карте, когда Адам принес ее и прикрепил кнопками к стене, потрясло до глубины души.

Подавленный и удрученный, фельдмаршал стоял, разглядывая карту: вся она испещрена красными стрелами ударов на разных стратегических направлениях, и эти стрелы готовы были вот–вот врезаться в Германию. Белоруссия, большая часть Украины, Прибалтики и Молдавии были уже отняты у германских войск, освобождены, а стрелы ударов нацеливались и уходили все дальше на запад.

Стрелы, стрелы… Вся огромная карта в красных стрелах…

Война ломилась в ворота стран, которые блокировались с Германией: того и гляди, выйдет из кровавой бойни Финляндия, сбросит с себя военные тяготы и запросит перемирия Румыния… Уже полыхают бои на территории Польши. А что–касается Югославии, то она и сама в красных стрелах, там всю войну клокочет партизанская битва. Народно–патриотические силы Болгарии и Чехословакии поднимаются на борьбу и ждут не дождутся прихода русских братьев…

Морщился поначалу Паулюс, переживая за свои войска, за германские армии, но постепенно лицо его обрело спокойствие, почти просияло. "Чего я пекусь за армии Гитлера?" — подумалось фельдмаршалу, а вслух он сказал, обращаясь к Адаму:

— Если так и дальше пойдут дела, главного наездника очень скоро выбьют из седла.

— Похоже, — поддакнул Адам. — Поторопиться бы и нам не мешало… — Он не докончил, но и без того намек был понятен.

В комнату, постучав, вошел комендант лагеря, сегодня он был в очень уж приподнятом настроении.

— Фельдмаршал Паулюс, рад сообщить важные новости.

— Какие? — вскинул белесые брови Паулюс.

— Во–первых, наши союзники, американцы и англичане, открыли второй фронт, шагнули наконец через Ла—Манш и совершили успешную высадку в Северной Франции.

Комендант лагеря изучающе смотрел на фельдмаршала, ожидая, как он оценит событие со своей вышки. Паулюс, щурясь, вгляделся в верхний угол карты, мысленным взором провел прямую стрелу до Берлина и сел на стул, уронив голову на грудь. Потом встал, прошелся по комнате, скрестив на животе руки, будто чувствуя себя пойманным, и сказал со стоном в голосе:

— Война на два фронта всегда была гибельной для Германии. Об этом предостерегал Гитлера тот же бывший начальник генштаба генерал Бек… Гитлер не внял его памятной записке, наоборот, изгнал самого из генштаба… Этот азартный игрок понадеялся на свою интуицию, на гороскоп и предсказания гадальщика, который пророчил ему великий успех в войне…

— Неужели в наш век, в век просвещения и науки ваш фюрер мог верить предсказаниям шарлатанов? — подивился комендант лагеря.

— Гитлер всегда был мистиком, — ответил Паулюс. — Он уверял, что его, Адольфа

Гитлера, ниспослало на германскую землю провидение, и мы уже всерьез подумывали вручить ему жезл провидения. — Паулюс вернулся к мысли о том, с чего начал: — Затевая эту кампанию, он заверял нас, генералов, что войны на два фронта не будет, что англичане и американцы никогда не поладят с большевиками и между ними коалиция будет невозможна. Откровенно говоря, я сам до последнего времени, даже после Тегеранской встречи, как вы пишите, "Большой тройки", объявившей об открытии второго фронта, не верил в это… находился под гипнозом фюрера. Обожаемого фюрера, — поддел он с явной иронией и продолжал: — Теперь же невероятное стало фактом. Второй фронт открылся, и никакие сверхмеры, никакие гороскопы не уберегут Германию. Она идет к краху.

— Да, крах империи Гитлера не за горами, — проговорил комендант и счел уместным сообщить другую новость: — Приглашают нас, то есть прежде всего вас, господин фельдмаршал, понаблюдать шествие.

— Какое еще шествие?

— На днях проведут по Москве колонну пленных немецких генералов и офицеров.

Паулюс болезненно скривил лицо. Ему подумалось, что соберут из лагерей всех немецких генералов и офицеров, в том числе и его, фельдмаршала, и поведут, как на позор, по улицам… И, угадав его настроение, комендант поспешил успокоить:

— Нет, господин фельдмаршал, вас не тронут…

— Позвольте знать, кто же они, с каких фронтов? — скупо обронил за Паулюса адъютант.

— Как говорят у нас, горяченькие, — улыбнулся комендант. — В Белоруссии пленены. И проведут их по Москве.

— Так что же вы хотите от меня? — спросил Паулюс.

— Просто приглашают лично вас поглядеть на них. Представляю, какое внушительное зрелище! Поедемте?

— Нет, нет! — отмахнулся Паулюс. — Избави бог. Хватит с меня позора… Пусть те… рыцари, которые еще верили фюреру и воевали, пройдут и увидят презрение. Презрение народа.

— Ну, как угодно. Неволить не будем.

И когда комендант ушел, Паулюс сказал раздраженно:

— Что это? Приглашение к позору, к бесчестию? Зачем мне видеть битых, обтрепанных и калеченых генералов и офицеров? У меня самого до сих пор в ушах звенит, и стыд жжет глаза!

— Вы благодарите, что насильно нас не заставили идти. А ведь могли провести заодно с этими, свежими…

— Упаси нас от позора. Упаси… — простонал Паулюс. Он до того нервничал, что попросил адъютанта налить ему в мензурку валерьяновых капель, затем прилег на кушетку, велев на время оставить его одного.

Лежал Паулюс навзничь, глядел в потолок бессмысленно и тупо. И полчаса не пролежал, как встал, точно бы проминаясь, заходил по комнате. По привычке рассуждал вслух.

Что же его, фельдмаршала, удерживает и сковывает волю? Прошлое? Он уже переступил через свое прошлое, и возврата к нему нет. Внутренний разлад с тяжким прошлым, с тем, что содеяно им и его армией, тот разлад, который возник еще там, среди бушующего огня, когда, казалось, плавились камни, и позже, когда начали сдаваться солдаты пачками, массово, — этот разлад, вылившийся в несогласие с фюрером, но еще удерживаемый жестокой силой привычек, режима и приказов этого фюрера–тирана, сейчас, в плену, уже зреет в душе Паулюса, и ему хочется в полный голос протестовать. Так что же еще удерживает выразить этот протест публично, на весь мир? Присяга? Да, поколения немецких офицеров и генералов считают присягу, принесенную главе государства, самым святым атрибутом солдатской чести. Долг чести, повиновение, прусская железная логика муштры и дубинки — в крови это у немца. Хочешь не хочешь, а повинуйся, кровью изойди, но исполни волю господина.