Избранная проза и переписка
Шрифт:
Над городком ползли лиловые облака с красными краями. Облака эти тянулись мягкими тряпичными лапами к солнцу и, как животные весной, теряли, цепляясь за невидимые препятствия, по всему небу легкую свою лиловатую шерсть. Сеня посмотрел на облака огорченно и сказал:
— А если бы так художник нарисовал, то не поверили бы.
— Хер доктор приедет завтра, — прошептала Грета отчаянно. — Мама меня сегодня ругала за вас и Франца: невеста, говорит, а ходит с другими молодыми людьми. Франц тебе, говорит, не пара, а хер барон смеется над тобой.
Сеня знал о женихе, но ведь он должен был приехать осенью, а впереди у них были тогда июль и август.
Железный крест скрипел от ветра и, кажется, поворачивался, лиловые облака, растеряв всю красную подкладку, стали серыми, но у Греты лицо сделалось ждущим и влюбленным.
— Если бы вы стали моим женихом, Сенья, я бы не вышла замуж за хер доктора, я ждала бы, пока вы окончите гимназию, хер барон, а с Францем я ведь бывала нарочно.
Сеня медленно повернулся к ней, выронил блокнот, и они поцеловались, потом пошли назад под руку до самого дома…
На столе лежало письмо от отца, где он писал о новостях, о кознях шефа на службе и о том, что «если дурак Арсений, вместо занятий, бегает за немками, то пускай возвращается в город немедленно, я за ним присмотрю сам, встречаю во вторник, в четыре, на вокзале».
Олечка притихла, мать сделала на ужин любимую Сенину яичницу, которую он съел, чтобы ее не огорчать, потом пошел по лестнице вниз и встретил Грету…
— Грета, — сказал он отчаянно, — Гретхен, я люблю вас, но судьба против нашего счастья. Бабушка не перенесет этого брака.
От Греты пахло хлебом, хотя она и не помогала отцу. Щеточка отросших волос во второй, и в последний, раз уколола Сенины губы. Голубые глаза смотрели покорно и с уважением… Ди алте фрау баронин… О, эти традиции хох-аристократии…
А ложась спать, Сеня погрозил кулаком бабушке Марье Ильинишне… На полу у кровати стоял чемоданчик и лежали завернутые в газетную бумагу Сенины ботинки, начищенные Олечкой…
ШАНС
— Отлично, отлично, — прихихикивая, соглашалась Нина Сафоновна. — Тут порошки, тут книжечки, тут плита, тут чашечки. Вы можете не волноваться за вашего ребеночка и танцуйте себе, сделайте милость, хоть до первого автобуса.
— Нас знакомый шофер подвезет, — сказала мать и посмотрела на себя в зеркало с иронией и жалостью.
Она была высока, сильна, в черном шелку, волосы, завитые огромными локонами, были лунного цвета, рот уток и бледен, зубы редки и широки, но белы, нос некрасивый откровенно, но глаза величавы и блестящи. Что же касается ресниц и бровей — это было все нарисовано, затушевано, вскинуто к виску с условным трагизмом и русской наивностью. Большие руки с выпуклыми ногтями тронули чайную розу на плече.
Муж вошел в комнату и посмотрел нетерпеливо. Он был тоненький в толстом черном пальто. Белый шарф закрывал половину безвольного подбородка, нос — горбатый, волосы как автомобильное крыло — лаковые, гладкие.
— Пора идти, не копайся, — проговорил он глухо в воротник, словно уже он был на улице и боялся простудиться. Они вышли, шелестя, благоухая, охорашиваясь, а Нина Сафоновна нервно подошла к кроватке и улыбнулась спящему ребенку.
За ночь, проведенную с этим больным ребенком, ей давали двадцать франков — это было неплохо. В эту семью ее рекомендовала другая семья, где она оставалась по вечерам с рыжей девочкой, аккуратной и назойливой. Девочка,
Почему наметилось у Нины Сафоновны ремесло приходящей няньки, сказать точно нельзя. Детей она боялась, так как знала по опыту, что они не глупей взрослых, но часто еще беспощадней, благодаря своей чудовищной откровенности и шитой белыми нитками хитрости. Но был в Париже спрос на этот труд вечерней приходящей няньки. Дети в конце концов, утомившись болтовней, засыпали, и можно было попить чай, помечтать, почитать газету и письмо на столе.
Мечтательность Нины Сафоновны была болезненная и яркая. Будучи влюбчива, она представляла себе почти всегда одно и то же: что хозяйка квартиры умирает или удирает куда-то. Нина Сафоновна заменяет пока что ребенку мать, и однажды вдовец замечает, что она необходима, как воздух, не только ребенку, но и ему, вдовцу. Скромно справлялась свадьба, вдовец бросал пить, и начинался рай. Ребенок незаметно умирал от кори или малярии, а у Нины Сафоноаны рождался свой ребеночек, крохотный, горбатый, нежный, тихий. Она уставала его укачивать, и его укачивал муж. И все было ласково, тихо, нежно…
В данной квартире была одна комната, кухня, ванная. В ванной стоял очень дорогой одеколон. В шкафу висело два вечерних платья, фрак и ветошь. В кроватке спал больной мальчик Вася с завязанным горлом. На широком диване Нина Сафоновна увидала письмо с надписью: Алеше. Она оглянулась на Васю и взяла письма Огромные буквы косо и грозно неслись по лиловой странице: «Больше так жить нельзя, не ищи меня. Береги Васеньку. Оставшись без меня, ты возьмешься за ум. Женись на хорошем человеке. Леля».
И тут Нине Сафоновне стало жарко. Она подошла, как Леля, к зеркалу и взглянула на себя без иронии и жалости. Ей было сорок. Угловатость, сухощавость, ехидство — все пройдет после брака. Заблещут волосы в объятиях Алеши, зацветут губы, подымутся сморщенные веки, сверкнут нежностью и преданностью глаза. И платья, не бальные, а пуховые желтые и красные, обольют ее ангорской пошлостью и теплом. А Алеша пополнеет и по-домашнему опустится. Он будет пить молоко и редко курить. И незаметно умрет Вася — последняя память об идиотке Леле, и родится косенькая Анжелика. Вероника или Розалия, послушная и тихая, как мышь.
Вася проснулся на первой порке Анжелики за сравнительно плохие отметки и попросил пить. Он сидел, взъерошенный от пота, с мутными глазами, и голосок у него был тоненький. Покачиваясь, он напился и спросил Нину Сафоновну, кто она такая. Глаза его все увеличивались и яснели, и он хотел заплакать. Нина Сафоновна ужасно неверно разговаривала с детьми: она засюсюкала, зацыкала, захлебнулась слюной. Но Вася успокоился. Он выпростал худую ногу из-под одеяла и предложил потанцевать. Он говорил с трудом, у него болело горло, и руки он разводил в бреду. И тут же, забыв о танцах, он рассказал, что отец на него накричал несправедливо на прошлую Пасху, но что какие-то другие дети заступились. Потом он с горечью вспомнил, что у него пропал живой кот, и с гордостью — что его фотографировали на обложку русского журнала, когда они ездили к морю. Щебет его после этого стал утихать, он лег на бок, заснул и сказал уже во сне: