Избранница Шахрияра
Шрифт:
Тем временем принц опустился на подушки. А Шахразада, как и вчера, вновь устроилась на древнем троне фараонов, подобрав под себя ноги. Вчерашний вечер повторялся, однако сейчас черный лаковый столик украшал огромный поднос с фруктами, а в высоком прозрачном кувшине играл тысячами янтарных искр королевский шербет – драгоценный напиток, над которым, как рассказывали на всё знающем базаре, колдовала обычно целая дюжина поваров.
Принц налил шербет в две чаши и пригубил из одной.
– Итак, моя удивительная гостья, пришло время обещанного рассказа о неустрашимом воине.
Шахразада сделала пару глотков, подумав,
– Слушай же, принц Шахрияр.
Горы, поросшие густым лесом, утопали в зное. Раскаленный добела огненный шар солнца висел, казалось, над самой пирамидой. Обычно угрожающе длинная зубчатая тень сейчас была столь мала, что не покрывала даже каменную площадку перед ней.
– Полдень, – прошептал жрец, – всего лишь полдень.
Его ученик, тот, кому предстояло сегодня ступить на каменные плиты этой заповедной площадки, промолчал. Он готовился к сражению так, как ни к чему и никогда не готовился. Ибо не только его судьба зависела от исхода этой кровавой игры. От нее зависела и судьба многих, кто жил в округе. Ни одно из соревнований никогда не назначалось просто так, для развлечения глупой публики, охочей до кровавых зрелищ.
Да и мячи, тяжелые мячи из застывшего сока каучуковых деревьев, никогда не отливались просто так, как не открывался без лишней надобности и каменный сундук, в котором они хранились.
Лишь в те дни, когда решалась судьба правителя, города или всего народа, звучал над утренними притихшими горами натужный звон бронзового диска с письменами, призывая зрителей к вымощенной камнем площадке-ристалищу. Ибо по тому, кто победит в сражении, по тому, сколько крови прольется, сколь много игроков останется в живых, будет сделано предсказание.
Никогда еще это предсказание не бывало ошибочным, ибо жрецы, которые составляли его, жили бесконечно долго и столь же бесконечно долго наблюдали, сопоставляли и делали выводы из всего, что происходило вокруг.
Ему, совсем еще молодому бойцу, временами казалось, что своего наставника он знал всегда и за это время тот не изменился ни на йоту. Все так же были сильны его руки, так же бесстрастно лицо; холодные, оценивающие глаза так же, почти не моргая, вглядывались в мир. Иногда, в страшных снах, он, потомок древнего рода императора Тлакаэлеля-Отважное сердце, видел своего наставника самим Крылатым Змеем с такими же неподвижными, немигающими глазами, таким же холодным, невозмутимым лицом и… толстым, толщиной со ствол дерева, телом змеи. Он, молодой Куакуцин, послушник, никогда и никому об этом не говорил, как не пытался признаться в том, что тайком от всех сочиняет стихи. Ведь его с первых дней жизни готовили вовсе не для высокой поэзии. Его растили бойцом; его судьбой должны были стать битвы, пусть и на церемониальной каменной площадке для соревнований в древней игре тлачли [8] .
8
Тлачли ( нуатль) –
Шахрияр вновь перестал быть самим собой – о, теперь он стал молодым бойцом! Его мускулы налились силой, тренированное тело жаждало схватки, глаза горели азартом. Каменные плиты, о которых повествовала Шахразада, он знал, казалось, всю свою жизнь, как знал и правила древней церемониальной игры. Даже запах… О, запах горного леса, где многие дни проводил он в тренировках, сейчас витал в воздухе курительной комнаты. Да и была ли сейчас эта комната курительной? О нет! Стены ее исчезли, как исчезла и сказительница, оставив Шахрияра-Куакуцина наедине с наставником.
Знал Куакуцин и то, что его судьба, пусть и связанная сейчас, пока он молод и силен, с тяжким резиновым мячом опли, все еще не определена. Да и как может быть определена судьба того, кто рискует собственной жизнью во имя других? Да, иногда игроки, получив тяжкие увечья, становились учеными, иногда, пройдя еще один круг долгого и сурового обучения, – жрецами. Самые уважаемые становились наставниками в школах игры в мяч. И пусть совсем редко, но тем, кто выжил на площадке и не был принесен в жертву, удавалось спокойно дожить до седин в окружении любящей семьи.
Не помышлял пока о столь далеких временах он, Куакуцин, о нет! Он просто радовался тому, как много умеет и как хорошо подготовлен для того, что стало сейчас целью его жизни. И пусть он готовится лишь к простой победе на каменной площадке, но разве этого мало? Разве мало помочь своему наставнику сделать верное предсказание, обещающее его народу спокойный урожайный год без страшных болезней и беспощадной саранчи? Разве этого мало?
А стихи… Что ж, потом, когда седина выбелит его черные волосы, а увечья не позволят ему сражаться, он сможет сполна насладиться сладкозвучием рифмы, нежностью слова и возбуждающим ритмом поэмы… Или поэм…
– Поэм, прекраснейшая?
– О да, мой повелитель. Ибо любому из людей необходима красота. Даже если ты боец и твое предназначение схватка, в твоей душе должна быть гармония.
– Но я думал, – с недоумением сказал Шахрияр, – что поэтам свойственно не замечать окружающего, воспевая лишь то, что существует в их воображении. Казалось мне, что все поэты – болтуны и неженки…
– Ты заблуждался, принц. Ибо поэмы Саади созданы дервишем, а поэмы Фирдоуси – царедворцем и ученым. Лишь тот, кто видит обе стороны медали, может описать все великолепие мира. Как слепой не может рассказать о буйстве красок весеннего цветения, так глухой от рождения не может описать пения птиц в весеннем лесу…
Шахрияр кивнул. Он замолчал, и Шахразада поняла, что может продолжать.
– О чем ты задумался, мальчик? – прервал мечты Куакуцина голос наставника, и его немигающие глаза заглянули, казалось, в самые потаенные глубины души.
Взгляд наставника давно уже не пугал юношу, не заставлял краснеть и лепетать глупости. Куакуцин уже знал, что проще всего отвечать правдиво, не скрывая мыслей. Хотя, как все мальчишки, столь же давно научился не выдавать всей правды.