Избранник
Шрифт:
В Вильямсбурге много синагог. У каждой хасидской общины был свой собственный молитвенный дом — штибл, как они его называли. Как правило — тускло освещенная, пахнущая плесенью комната с тесно составленными стульями или скамейками и наглухо закрытыми окнами. Были также синагоги для тех евреев, что не являлись хасидами. Та синагога на авеню Ли, в которой молились мы с отцом, была некогда большим магазином. Нижние половины окон в ней тоже были занавешены, но верхние, незанавешенные, были постоянно залиты светом, и я любил смотреть, как солнечные лучи окрашивают золотом страницы молитвенников, пока мы с отцом читаем молитвы.
Синагогу посещали в основном учителя
Когда мы с отцом вошли, служба только начиналась. Мы заняли наши обычные места в нескольких рядах от окна и присоединились к молитве. Я видел, когда вошел Дэви Кантор. Он кивнул мне, мрачно взглянул из-под очков и уселся на свое место. Служба шла медленно; стоящий на помосте кантор читал сильным голосом и ждал, пока каждый молящийся закончит очередную часть молитвы, прежде чем запеть. Во время Тихой Молитвы я бросил взгляд на отца. Он стоял в своем длинном талите, и серебряная вышивка отсвечивала в лучах солнца, а кисти почти доставали до пола. Глаза его были прикрыты — он всегда молился по памяти, за исключением праздничных дней и особо торжественных случаев, — его губы шептали слова молитвы, а сам он легонько раскачивался взад-вперед. На мне талита не было: он полагался только женатым мужчинам.
На чтении Торы, которое следовало за Тихой Молитвой, я оказался одним из восьми человек, вызванных на возвышение для чтения благословения над Торой. Стоя на возвышении, я внимательно слушал, как кантор нараспев произносит слова со свитка. Когда он закончил, я прочитал второе благословение и ту молитву, которая возносится Господу, когда Он отводит от тебя большую беду. Возвращаясь на место, я спрашивал себя: а какую молитву я должен был вознести, если бы мой глаз ослеп? А какое благодарение Богу должен был бы приносить мистер Саво, будь он евреем? До конца службы я беспрестанно думал о мистере Саво и Билли.
Дома нас ждал обед, и Маня все подкладывала и подкладывала мне добавку и требовала, чтобы я все съел. Тому, кто только что вышел из больницы, надо хорошо кушать, объясняла она мне на своем ломаном английском. Отец поговорил со мной о школе. Я должен беречься и ничего не читать, пока доктор Снайдмен не разрешит мне это, напомнил он, но нет ничего предосудительного, если я буду посещать уроки и просто слушать. Возможно, он будет помогать мне с уроками. Возможно, читать мне вслух. После благодарственной молитвы отец прилег отдохнуть, а я уселся на заднем крыльце и стал разглядывать цветы и деревья в солнечном свете. Я провел так около часа, пока отец не вышел предупредить меня, что ушел навестить своего коллегу.
Я снова растянулся на шезлонге и уставился в небо. Оно было бескрайним и синим, без единого облачка, и мне казалось, что я почти могу дотронуться до него. Это цвет глаз Дэнни, вдруг подумал я. Небо такое же синее, как глаза Дэнни. А какого цвета глаза Билли? Тоже синие. И у Дэнни, и у Билли — синие глаза. Но одна пара глаз слепа. А может, уже и не слепа. Может, обе пары глаз уже в полном порядке, подумал я. Я уснул, размышляя о глазах Дэнни и Билли.
Это был легкий сон без сновидений, дрема, которая придает сил, но не отключает от внешнего мира полностью. Я чувствовал дуновение теплого ветерка и запах свежескошенной травы, а в ветвях сидела птичка и долго пела, прежде чем улететь. Я каким-то образом знал, где эта птичка, даже не открывая глаз. Дети играли на улице, разок тявкнула собака и взвизгнули автомобильные тормоза. Где-то играли на пианино, и музыка медленно накатывала на меня и уходила, как океанский прилив и отлив. Я почти узнавал мелодию, но никак не мог вспомнить — она ускользала от меня, как ветерок. Я слышал, что дверь открылась и закрылась, заскрипели половицы, а потом все смолкло, я знал, что кто-то поднялся на крыльцо, но никак не мог открыть глаза, чтобы не спугнуть этот полусон с его запахами, звуками и струящейся музыкой. Кто-то стоял на крыльце и смотрел на меня. Я ощущал его взгляд. Он постепенно вытаскивал меня из сна, и вот наконец я открыл глаза и увидел Дэнни, стоящего в ногах шезлонга, скрестив руки на груди, покачивая головой и прищелкивая языком.
— Ты спал как младенец, — сказал он, — мне прямо совестно, что я тебя разбудил.
Я зевнул, потянулся и сел в шезлонге.
— Хорошо вздремнул… — сказал я и снова зевнул. — А сколько сейчас времени?
— Почти пять, соня. Я тебя здесь уже десять минут жду.
— Я проспал почти три часа… Вот так вздремнул!
Он снова пощелкал языком и покачал головой.
— Какой же ты полевой игрок, — сказал он, подражая мистеру Галантеру. — Как мы сможем крепить оборону, Мальтер, если ты здесь дрыхнешь?
Я засмеялся и вскочил на ноги.
— Куда пойдем? — спросил он.
— Понятия не имею.
— Давай зайдем к моему отцу в шул? [29] Он хотел бы с тобой познакомиться.
— А где это?
— В пяти кварталах отсюда.
— А мой отец здесь?
— Я его не видел. Меня ваша служанка впустила. Так что, идем?
— Конечно. Дай только я умоюсь и надену пиджак с галстуком. Ты уж извини, лапсердака у меня нет.
29
Шул — небольшая синагога ( идиш).
Он ухмыльнулся:
— Строгая форма обязательна только для верной паствы.
— Ладно, верная паства. Зайди со мной в дом и подожди немного.
Я умылся, оделся, сказал Мане, чтобы она объяснила отцу, куда я отправился, и мы вышли.
— Зачем твой отец хочет меня видеть? — спросил я, когда мы сошли с каменных ступеней крыльца.
— Он хочет с тобой познакомиться. Я сказал ему, что мы друзья.
Мы вышли на улицу и направились в сторону авеню Ли.
— Он всегда проверяет моих друзей, — пояснил Дэнни. — Особенно тех, кто не входит в паству. Это ничего, что я сказал ему, что мы друзья?
— Ничего.
— Я правда так думаю.
Я ничего не ответил. Мы дошли до перекрестка с авеню Ли и повернули направо. Авеню была полна машин и людей. Что могут подумать мои одноклассники, завидев меня с Дэнни? Вот у них тема для разговоров будет! Ладно, рано или поздно они меня с ним увидят.
Дэнни смотрел на меня, его скульптурное лицо выглядело серьезным.
— У тебя есть братья или сестры? — спросил он.
— Нет. Моя мать умерла вскоре после моего рождения.
— Очень жаль это слышать.
— А у тебя?
— Брат и сестра. Сестре четырнадцать, брату восемь. А мне скоро пойдет шестнадцатый.
— И мне тоже.
Мы выяснили, что родились в один год, с разницей в пару дней.
— Ты прожил все эти годы в пяти кварталах от меня, а я ничего про тебя не знал, — сказал я.
— Мы живем довольно замкнуто. Мой отец не любит, когда мы общаемся с посторонними.