Избранник

Поток Хаим

По узкому центральному проходу медленно шел человек в сопровождении ребенка. Это был высокий мужчина, облаченный в долгополый шелковый лапсердак и черную меховую шапку. Когда он проходил мимо очередного ряда, люди вставали, слегка кланялись и садились обратно. Кое-кто протягивал руку, чтобы прикоснуться к нему. Он кивал головой в ответ на звучавшие с мест приветствия, и его длинная черная борода колыхалась взад-вперед на груди, а пейсы покачивались. Он шел медленно, заложив руки за спину, и, когда он поравнялся со мной, я сумел разглядеть ту часть его лица, что оставалась на виду, не скрытая бородой. Это лицо было словно высечено из камня — с резко очерченным и заостренным носом, выступающими скулами, полными губами, мраморным лбом, иссеченным морщинами, глубокими глазными впадинами, широкими черными бровями, разделенными вертикальной морщиной, похожей на борозду на поле. Его глаза были темными, светлые искорки плясали

на них как на поверхности черного камня. Лицо Дэнни повторяло его в точности — за исключением цвета глаз и волос. Ребенок, следующий за ним, держась правой рукой за его лапсердак, был его миниатюрным подобием — такой же лапсердак, такая же меховая шапка, такое же лицо с волосами того же цвета, только без бороды, и я понял, что это младший брат Дэнни. Я перевел взгляд на Дэнни и увидел, что он стоит с бесстрастным лицом, уперев взгляд вниз, в пюпитр. Я снова стал смотреть, как глаза присутствующих следовали за рабби, шествующим по проходу, заложив руки за спину и качая головой, и затем я увидел, как все взгляды сошлись на мне и Дэнни, когда он поравнялся с нами. Дэнни быстро вскочил на ноги, я последовал за ним, и мы стояли, дожидаясь, пока темные глаза рабби прошлись по моему лицу — я чувствовал его взгляд, как будто он проводил по лицу рукой, — и остановились на моем левом глазе. Я вспомнил на мгновение нежный взгляд моего отца из-под стальной оправы его очков, но воспоминание быстро прошло, потому что Дэнни представлял меня рабби Сендерсу.

— Это Рувим Мальтер, — тихо сказал он на идише.

Рабби Сендерс продолжал изучать мой левый глаз. Я чувствовал себя обнаженным под его пристальным взглядом, и он, должно быть, ощутил мой дискомфорт, потому что неожиданно протянул мне руку. Я потянулся было пожать ее, потом понял, что он протягивает мне не руку, а пальцы. Я пожал их на мгновение — они оказались сухими и вялыми — и отпустил.

— Ты сын Давида Мальтера? — спросил он на идише. Голос его оказался глубоким и носовым, как у Дэнни, а слова звучали почти как обвинение.

Я кивнул. На мгновение я запаниковал. Как ему отвечать — на идише или по-английски? Говорит ли он вообще по-английски? Но мой идиш был очень слаб. Я решил отвечать на английском.

— Как твой глаз, — продолжил рабби Сендерс на идише, — его вылечили?

— С ним все хорошо, — ответил я по-английски.

Мой голос звучал хрипловато, я сглотнул. Потом огляделся. Все внимательно смотрели на нас, в полной тишине.

Рабби Сендерс взглянул на меня, и я увидел, как его глаза блеснули, а ресницы поднялись и опустились, как тени. Потом он заговорил опять — снова на идише:

— Тот доктор, тот профессор, который делал тебе операцию, — он сказал, что глаз вылечен?

— Он хочет снова осмотреть меня через несколько дней. Но он сказал, что с глазом все хорошо.

Он легонько кивнул, борода качнулась на груди. Голая потолочная лампочка бликовала на его черном шелковом лапсердаке.

— Скажи, ты знаешь математику? Мой сын сказал мне, что ты силен в математике.

Я кивнул.

— Так-так. Посмотрим. И ты ведь знаешь еврейский? Сын Давида Мальтера не может не знать древнееврейский.

Я снова кивнул.

— Посмотрим.

Я скосил глаза по сторонам и увидел, что Дэнни с безучастным видом уперся глазами в пол, а ребенок, стоящий позади рабби Сендерса, смотрит на нас, разинув рот.

— Ну-с, — решил рабби Сендерс, — мы еще поговорим после. Я хочу знать друга моего сына. Особенно если это сын Давида Мальтера.

Затем он прошел мимо нас и остановился перед малым возвышением, спиной к своим последователям. Мальчик по-прежнему держался за его лапсердак.

Мы с Дэнни снова сели. По общине прошел шепот, сопровождаемый шелестом перелистываемых страниц. Седобородый старик поднялся на возвышение, надел талит, и служба началась.

Старик вел службу слабым голосом, я с трудом различал его среди других голосов. Рабби Сендерс стоял, повернувшись спиной к молящимся, раскачиваясь взад и вперед и время от времени хлопая в ладоши, и мальчик справа от него раскачивался точно так же, очевидно подражая отцу. В течение всей службы рабби так и стоял — то подымая глаза к потолку, то прикрывая их воздетыми руками. Лицом к общине он повернулся только после того, как Тору вынесли из Ковчега и прочитали отрывок.

Служба завершилась кадишем, и рабби Сендерс медленно пошел обратно вдоль прохода. Ребенок так и держался за его лапсердак, и, когда он проходил мимо меня, я обратил внимание, как огромны его черные глаза и как мертвенно-бледно его лицо.

Дэнни пихнул меня локтем в бок, указал глазами на заднюю стену синагоги, и мы оба, поднявшись с места, последовали по проходу за рабби Сендерсом. Я видел взгляды его последователей на своем лице, а потом чувствовал их на спине. Рабби Сендерс подошел к кожаному креслу во главе стола и уселся в него. Ребенок сел на соседнюю скамейку. Дэнни подвел меня к этому столу и уселся на скамейку справа от отца. Потом показал мне кивком на место рядом с собой. Я сел.

Члены общины встали со своих стульев и тоже направились к задней стене синагоги. Тишина исчезла так же внезапно, как и появилась. Кто-то начал петь, другие подхватили, отбивая ладонями ритм. Все хлынули через дверь — омыть руки, подумал я, — и, вернувшись, стали шумно рассаживаться за столы. Скамейки елозили по полу и скрипели. Пение прекратилось. Наш стол быстро заполнился, в основном пожилыми людьми.

Рабби Сендерс поднялся, полил себе на руки из кувшина (вода стекала на блюдо), вытер руки, затем снял белое шелковое покрывало с халы, произнес благословение над хлебом, отрезал от халы кусочек, проглотил и сел на место. Дэнни поднялся со скамейки, омыл руки, отрезал от халы два кусочка, протянул мне один, произнес благословение, съел и потом сел обратно. Потом протянул мне кувшин и я повторил ритуал, не вставая с места. Потом Дэнни порезал халу на маленькие кусочки, дал один брату и протянул все блюдо старику, сидевшему рядом со мной. Кусочки быстро исчезли, разобранные сидевшими за столом. Рабби Сендерс положил себе на тарелку салат и рыбу и съел маленький кусочек рыбы, держа его пальцами. Человек из-за другого стола подошел и забрал тарелку. Дэнни наполнил для своего отца еще одну тарелку. Рабби Сендерс ел молча и медленно.

Я не испытывал особого голода, но постарался съесть что-нибудь, чтобы никого не обидеть. Порою во время трапезы я скорее чувствовал, чем замечал взгляд рабби Сендерса на своем лице. Дэнни сидел спокойно. Его младший брат возил куски по тарелке и ел мало. Лицо и руки его мало отличались по цвету от белой скатерти, синие вены проступали на коже, как веточки. Он сидел очень тихо и однажды даже начал клевать носом, но поймал взгляд отца и немедленно выпрямился, его нижняя губа задрожала. Потом склонился над тарелкой и стал тыкать в дольку помидора своим тонким узловатым пальцем.

За все время еды мы с Дэнни не обменялись ни словом. Подняв глаза, я вдруг увидел, как его отец не отрываясь смотрит на меня, глаза чернели за толстыми бровями. Я отвернулся, чувствуя себя так, как будто с меня содрали кожу и фотографируют внутренности.

Кто-то запел Ата Эхад, одну из молитв вечерней службы. Трапеза закончилась, и мужчины начали медленно раскачиваться в такт мелодии. Синагога наполнилась пением, рабби Сендерс, откинувшись в своем кресле, тоже запел, затем Дэнни к нему присоединился. Мне была знакома эта мелодия, и я тоже начал петь, сначала нерешительно, а потом все увереннее, тоже раскачиваясь взад-вперед. Когда песня закончилась, сразу началась другая — легкая, быстрая, лишенная слов мелодия, ее пели, акцентируя слоги: чири-бим, чири-бам, раскачиваясь при этом все быстрее и ритмично хлопая в ладоши. Одна мелодия сменяла другую, и по мере того, как я продолжал петь с остальными, мое напряжение спадало. Я обнаружил к тому же, что большинство песен мне известно — особенно медленные, грустные песни, призванные передать печаль по поводу окончания субботы, а те песни, которых я не знал, я легко мог подхватывать, потому что основа мелодии была всегда почти одна и та же. Через какое-то время я громко пел и хлопал в ладоши, раскачиваясь взад и вперед, а взглянув однажды на рабби Сендерса, я снова увидел, что он смотрит на меня и на губах его появляется подобие улыбки. Я улыбнулся Дэнни, он улыбнулся мне в ответ — и около получаса мы сидели, раскачиваясь, пели и хлопали в ладоши, и я чувствовал себя легко, весело и совершенно свободно. Сколько я мог судить, единственным человеком в синагоге, который не пел и не веселился, оставался младший сын рабби Сендерса. Он так и сидел, склонившись над своей бумажной тарелкой, и мял помидорную дольку тонкой рукой с проступающими венами. Пение все длилось и длилось — и вдруг смолкло. Я огляделся, пытаясь понять, что произошло. Все сидели очень тихо, глядя на наш стол. Рабби Сендерс снова омыл руки — и все тоже плеснули себе из бумажных стаканчиков остатки воды. Вступительный псалом к благодарственной молитве был пропет всеми вместе, и затем рабби Сендерс начал благодарственную молитву. Он говорил нараспев с закрытыми глазами, легонько покачиваясь в своем кожаном кресле. После начальных строк каждый молился про себя. Дэнни подался вперед, уперся локтями в стол и прикрыл глаза правой ладонью, его губы шептали слова молитвы. Когда благодарность была принесена, наступила тишина — долгая, густая тишина, когда никто не двигался и все взгляды в ожидании были устремлены на рабби Сендерса, который сидел в своем кожаном кресле с прикрытыми глазами, легонько покачиваясь взад-вперед. Я заметил, что Дэнни убрал локти со стола и выпрямился. Он безучастно смотрел в свою бумажную тарелку, и я прямо ощущал, как он напрягся и сосредоточился — как солдат, прежде чем выскочить из укрытия и ринуться в бой.