Избранное : Феноменология австрийской культуры
Шрифт:
[3]
См. в цит. работе Томаса Манна: в «Кольце» он видит «освященный мифом натурализм XIX века» (с. 433), и различие между тетралогией и серией романов о Ру-гон-Маккарах — это различие между «социальным духом» и «символическим натурализмом» французского произведения и «асоциально-прапоэтическим» — немецкого (с. 343).
[4]
Жан Поль с его стремлением создать в своих романах «поэтическую энциклопедию», то есть свод знаний о жизни, напротив того, не находил для себя заметных параллелей в других западных литературах; его романы и по времени, и как культурно-исторический этап предшествуют грандиозному замыслу Бальзака. Бальзак переосмысляет литературную технику «характеров», создавая (жизненно-наполненные и окруженные «средой») социальные типы, все переплетающееся множество которых должно исчерпать полноту жизни общества; для Жан Поля, у которого характеры, утрачивая просветительскую схематичность, переполняются и жизненнобытовым и эмоционально-аффективным содержанием, социальное не функционирует ни как граница, ни как
[5]
Совершенно невозможно было бы раскрыть эту сложную тему сейчас, в этой статье; однако следует отдавать себе отчет в том, что анализ немецкой реалистической литературы XIX века с самого начала оказывается в кругу этой темы «музыкальности» литературы; «музыкальность» — не неопределенная метафора, а прежде всего слой и свойство художественного сознания — многообразно преломляемое.
[6]
Stifter A. Werke. Auswahl in 6 Teilen / Hrsg. von G. Wilhelm. B., o. J. Bd V. S.220–221.
[7]
Ibid. S. 225.36–38.
[8]
Ibid. S. 198.13–15.
[9]
Ibid. S. 214.36.
[10]
Ibid. S. 214.34–35. См. об этом подробнее мою статью в сб. Советское искусствознание’76. М., 1977. Вып. 1.
[11]
Richter L. Lebenserinnerungen eines deutschen Malere / Hrsg. vom F. Nemitz. B., o. J. S. 241.
[12]
Ibid. S. 242.
[13]
Ibid.
[14]
Романы Штифтера (как и другие поздние ею произведения) находят себе грандиозное соответствие в музыке — в симфониях ею соотечественника Антона Брукнера (1824–1896). Правда, Брукнер начал писать симфонии тогда, когда жизненный путь Штифтера подходил к концу, но по духу — в них много общего с аскетизмом позднего Штифтера. Необходимо строго различать патетику и торжественность; все патетическое в эту эпоху идет от субъективности, от господства самодовлеющего и самоутверждающегося (даже и в своем упадке, в своей гибели!) «я», человека, который прежде всего выставляет напоказ свои чувства, свой внутренний мир с его восторгами, с его понятой по Листу «идеальностью» и с его произвольностью, — внешний мир может только всячески мешать герою и может только нарушать самоудовлетворенность его исповеди. Музыке Брукнера не известен такой отколовшийся от — тогда уже внешнего — мира герой, то, что прославляет он в своих произведениях, — это совершенно объективный и прекрасный строй мира; туг остается место для любых индивидуальных эмоций, для всевозможных движений души и для очень глубокого трагизма, но это именно место в мире, внутри мира; совершенство мироздания — отнюдь не «по ту сторону» индивида с его переживаниями; мир и человек у Брукнера вместе претерпевают свой катарсис и вместе очищаются. Но здесь нет места для патетики, поскольку нет такого начата, которому приходилось бы насильственно самоутверждаться в рамках существующего или такого начала, которое пыталось бы играть роль большую, чем положенная и отведенная ему в гармонии всего. Торжественность происходит от «воспарения» к целому, торжественность сопутствует такому «акту» во всей его чрезвычайности, и такая торжественность прекрасно соединяется с большой сдержанностью в использовании внешних средств. Тут бывает известный аскетизм — не результат внутреннего душевного оскудения, а результат художественной экономии, склонной «прижать» все идущее от субъекта, например эмоциональность, тем более всякую произвольность в протекании чувства.
Еще одно замечание: если австрийская культура, долго хранившая просветительский рационализм как важнейшую свою черту (или вообще никогда с ним «не расстававшаяся), враждебна всякой идее «синтетического искусства» как раз в эпоху вагнеровских музыкальных драм (Gesamtkunstwerk), то и в Австрии музыка весьма закономерная параллель поэзии; музыка — спутница поэзии, не послушная, а строптивая. Как известно из биографии Грильпарцера, его музыкальная одаренность как бы вытесняется поэтической: занятия поэзией заставляют забыть о музыке. Стихи Грильпарцера тоже плохо сочетаются с музыкой: они ее и не требуют, и, кроме того, они и не гладки, и не «напевны»; однако их синтаксическая и фонетическая шероховатость, очевидно, дает — особенно в драмах — свой специфический эффект музыкальности. Это качество музыкальности — тихой, сдержанной, тоже аскетической, страшащейся нарушить свою скромную меру, сделаться слишком ясно видимой; именно поэтому она и не способна ни на какое музыкальное «пресуществление» вроде того, на какое сразу же рассчитывались неуклюжие, выводящие наружу, сквозь вязкую густоту смысла, ритм и звон, вагнеровские стихи. Очень музыкальна и гроза Штифтеря, хотя, конечно, всякий фонетический эффект, всякая «сонорность» для нее немыслимы и были бы абсурдны; музыкальность прозы идет от смысла, она заметна в тихих, сдержанных усилиях, которыми придается ритмическое членение изложению, смыслу. Штифтер достигает брукнеровской торжественности в предисловии к сборнику рассказов «Пестрые камешки» (1853), где утверждает величие проявляющегося во всем малом «кроткого закона» мироздания, поразительно чисто, с симфоническим эффектом проведены здесь волны нарастаний и спадов (См.: История эстетики: Памятники мировой эстетической мысли. М., 1967. Т. 3. С. 473–478).
[15]
Stifter A. W"itiko / Hrsg. von М. Steil. Basel, <1953>. S. 918–920.
[16]
В стиле «Витико» неправильно было бы видеть воздействие фольклорно-песенной традиции, как то может показаться по одному, к тому же переводному отрывку из романа. Стиль «Витико» — прямой результат стилистического развития в творчестве Штифтера; это отстой существенного, как понимал существенность поздний Штифтер, это каркас смысла. Сходство с эпосом или песней — внешнее, не интонационное, хотя стремление вернуть роман к эпосу играет здесь свою роль; зато тем большее сходство с квадратными построениями, упорно сохраняемыми в музыке Брукнера.
[17]
Stifter A. Op. cit. S. 752 753.
[18]
Но очень важно заметить, как упрямо сохраняет Штифтер логические связи. Если оперный дуэт сокращает предполагаемый разговор до ключевых слов и ослабляет логику смысла, то у Штифтера скорее дается логическая схема возможного диалога, это крайнее отстранение жизненного, окаменение разговора в угловатых глыбах смысла. Штифтеровский «лирический герой» никогда не мог бы сказать, что не знает, почему любит, — он знает: «Ты был мне люб, потому что ты был мне люб» («Du bist mir lieb gewesen, weil du mir lieb gewesen bist», — к сожалению, сейчас невозможно дать стилистическую оценку этого, казалось бы, столь формального, а на деле по-штифтеровски великолепного неожиданного перфекта); эта подчеркнуто логическая форма тавтологии, которая придана «беспричинности» чувства, по-настоящему потрясает воображение читателя, и для этого есть основания. Ведь в штифтеровском дуэте есть свое ключевое слово, — это «быть любым» (lieb sein); оба героя заняты тем, что вспоминают о своей давней встрече, когда их взаимное чувство не было ими понято и высказано, — теперь они перебирают отдельные моменты прежней встречи и каждый такой момент соотносят со своим чувством, подчиняют ему и объясняют им; «быть любым» — это предикат, который относят они друг к другу в каждый отдельный момент своего поведения; они, по сути дела, занимаются логическим разбором ситуации прошлого и так, что их чувство выявляется через свое прошлое. Но одновременно ситуация прошлого погружается ими (логично, до крайности последовательно!) в чувство любви, в особое «бытие любви» (они не могли бы сказать друг другу: «Я люблю тебя»), и логическое членение диалога дает в итоге именно небывалое лирическое нарастание: вот почему такое сильное впечатление производят кульминационные слова «дуэта» — «Ты был мне люб, потому что ты был мне люб», вместе с ними завершается (и логически оформляется) погружение всего бытия героев внутрь любви; залогом любви становится не субъективное чувство любви, а нерушимое бытие любви, которое шире и мощнее всякого субъекта, всякого «я», шире, изначальнее его знания своих чувств…
[19]
Stifter A. Der Nachsommer. Leipzig, 1961. S. 608.
[20]
Ibid.
[21]
Ibid. S. 609.
[22]
ibid. S. 610: «Wie hatte seit einigen Augenblicken alles sich um mich ver"andert, und wie hatten die Dinge eine Gestalt gewonnen, die ihnen sonst nicht eigen war. Nataliens Augen, in welche ich schauen konnte, standen in einer Schimmer, wie ich sie nie, seit ich sie kenne, gesehen hatte. Das unerm"udlich fliessende Wasser, die Alabasterschale, der Marmor waren verj"ungt; die weissen Flimmer auf der Gestalt und die wunderbar im Schatten blitzenden l ichter waren anders; die Fl"ussigkeit rann, pl"atscherte oder pipple oder tonte im einzelnen Fall anders; das sonnengl"anzende Gr"un von draussen sah als ein neues freundlich herein, und selbst das H"ammern, mit welchem man die T"unche von den Mauern des Hauses herabschlug, tonte jetzt als ein ganz verschiedenes in die Grotte von dem, das ich geh"ort hatte, als ich aus dem Hause war».
[23]
Adalbert Stifters Leben und Wferk in Briefen und Dokumenten / Hrsg. von K. G. Fischer. Fr. a.M., 1962. S.297 — 298.
[24]
Ibid. S. 299, курсив Штифтера.
[25]
Ibid. S. 364. (Слова из 1 Посл. Иоанна 5, 19).
[26]
Ibid.
[27]
Ibid. S. 365.
[28]
Ibid. S. 364: «С тех пор, как он молчит, все безобразие и началось по-настоящему».
[29]
Ibid. S. 476.
[30]
Fontane Th. Aufzeichnungen zur Literatur / Hrsg. von H. H. Reuter. Berlin; Weimar, 1969. S. 198.
[31]
Fontane Th. Schriften zur Literatur / Hrsg. von H, H. Reuter. B., 1960. S. 217.