Избранное в 2 томах. Том 1
Шрифт:
— Ну, Кашка… — неуверенно сказал Володя. — Ты и придумал… Тебе, наверно, дома влетит. Скажут, кого это ты притащил…
— Не! Не скажут!
— И мне влетит. Все домой приедут, а меня нет. Знаешь, какой переполох будет!
— А ты письмо напиши. Если напишешь, тоже влетит? — упавшим голосом спросил Кашка.
— Если напишу? Нет, тогда не влетит… Ну, я не знаю. Там видно будет, ладно, Кашка?
— Ладно… А что видно?
— Мало ли что. До конца смены еще вон сколько дней. Вдруг что-нибудь случится! Или ты раздумаешь. Или еще что-нибудь.
— Не раздумаю, — с отчаянной твердостью сказал Кашка. — Володя! А если не случится? И если ни что-нибудь? Тогда поедешь?
— Ну, посмотрим… Камшал отсюда сколько километров? Сорок? Сорок — это недалеко, ладно… Ты садись как следует. Возьми куртку, а то у тебя зубы стучат.
— Тепло, — лениво сказал Кашка, чувствуя громадное облегчение и усталость от прошедшей тревоги.
— Ногам тепло, а спине холодно. Дай накрою…
Куртка пахла смолой и березовым дымом.
Володя ножиком снимал с палки остатки коры. Черные кубики и треугольники сыпались Кашке на колени. Свежая белизна узора ярко выделялась на дереве, потемневшем от огня.
Глава девятая
Ночью Кашка писал письмо. Попросил у Вальки — Обезьяньего Царя — фонарик, укрылся с головой и выводил в тетрадке крупные буквы:
«Здрастуй мама. Я жыву здесь хорошо. Мама у меня есть друк. Ево зовут Валодя. Мама можно Валодя приедет вгости мы будем вместе гулять и за ягодами. Мама я жыву хорошо патамушто Валодя. Я сочинил стихи…»
После стихов писать было нечего. Кашка с облегчением вздохнул и поставил такую точку, что проколол бумагу.
Но тут он вспомнил, что обещал подарить стихи Володе. Что же, писать еще раз? Столько слов! Таких длинных! Сочинить все это было, пожалуй, легче, чем написать…
Кашка подумал и аккуратно оторвал половинку письма со стихами. Маме он их и так расскажет, когда приедет. А это — Володе…
А утром, когда позавтракали, Кашка исчез.
Серафима ходила по лагерю и тихо рычала от злости. Больше всего она не любила, когда кто-нибудь из малышей пропадал из виду…
— Пусть уж лучше на головах пляшут, только чтобы у меня на глазах, — часто повторяла она.
Кашка никогда не дрался и на голове не плясал. Это было просто чудесно. Правда, в последнее время начал он где-то пропадать, но потом выяснилось, что он уходит с Володей, и Серафима успокоилась.
Однако сегодня он исчез один. Володю Серафима увидела на веранде первой дачи, а Кашки там не было.
— Слушай, где твой оруженосец? — раздраженно заговорила Серафима. — Целый час бегаю по лагерю, высунув язык. Не могу найти ни его, ни тебя. У меня по плану разучивание песни, а твой Голубев…
— Не говори так много слов, — сквозь зубы отозвался Володя. Он сидел на перилах веранды и зашивал покрышку волейбольного мяча. Иголка не хотела втыкаться в толстый панцирь и втыкалась в пальцы.
— Где Кашка? — повторила Серафима.
— Что я, на цепи его держу? У-ых… ф-ф-ф… — Он сунул в рот палец и с ненавистью уставился на иголку. Нитка выскочила из ушка.
— Дьявол тебя проглоти! — в сердцах сказал Володя.
— Меня? — возмутилась Серафима.
«Тебя — само собой», — подумал Володя, но вслух попросил:
— Вдерни мне нитку… пожалуйста.
— Ну тебя с ниткой!
Она пустилась дальше на поиски.
Конечно, Серафима не догадывалась, что и Володю встревожило исчезновение Кашки. Он проводил вожатую глазами и прыгнул в траву, проклиная бестолкового оруженосца, Серафиму, мячи, нитки, иголки и белый свет. Исколотый палец болел зверски. Покрышку Володя забросил в угол, а иголку забыл на перилах (потом на нее сядет Генка Молоканов, но это не входит в наш рассказ).
Кашку Серафима увидела неожиданно. Его и Мишку Зыкова вела навстречу Тося Крючкова. Она двигалась с суровым видом и держала мальчишек за воротники. Кашка шел покорно, только сопел, а Зыков лягал Тосю босыми пятками, возмущенно вскрикивал и хотел вырваться. Старался он зря: Тося была самой большой девчонкой в лагере. Посильнее многих мальчишек из первого отряда. Ростом с Серафиму.
— Получай, Сима, своих гавриков, — хриплым басом сказала Тося. — Дрались, понимаешь, в кустах, аж сучья трещали. Еле расцепила. Особенно вот этот, — она тряхнула Кашку. Голова у Кашки мотнулась.
— Спасибо, — вздохнула Серафима. — Ты их, Тося, пусти. Не сбегут сейчас… Ну, что скажете?
Кашка ничего говорить не собирался. Зато у Мишки слова рванулись, как барабанная дробь. Частые, горячие, убедительные:
— Серафима Павловна! Он как бешеный! Мы сидим, а он — раз! Мы сидим с Валькой, разговариваем, а он — трах! На меня! Как сумасшедший! Ни за что! Мы про него даже не говорили, сидим с Валькой на полянке у кустика, а он как выскочит! Трах по спине! Я думал, он играет, а он опять — раз! Изо всей силы, только мимо…
Столпившиеся вокруг свидетели подтвердили, что так и было. Кашка будто зверь набросился на невиноватого Зыкова.
— Я его отпихну, а он опять лезет. Я ему раз — прием! А он опять лезет! Он же драться не умеет, а сам лезет! — Честные Мишкины глаза смотрели без обиды и злости, было в них только удивление и жажда справедливости.
— Ладно, идите все, не мешайте, — решила
Серафима. — Мы тут с ним разберемся. Идите, идите…
Зрители и свидетели нехотя разбрелись. Мишка отошел на три шага и нерешительно затоптался. Не знал, относятся ли слова Серафимы и к нему.
Серафима приступила к допросу:
— В чем дело, Голубев?
Кашка повертел головой так, будто легонький воротник рубашки натирал ему шею. И промолчал, конечно.
— Ну?
Кашка проглотил слюну и стал разглядывать землю.
— Будешь ты говорить в конце концов? — сдерживаясь, спросила Серафима. — Что у вас случилось? Ты первый начал драку? Сам?
— Сам, — тихонько сказал Кашка.
Ну и ну! И это тихий, послушный Кашка Голубев, с которым не было ни забот, ни беспокойства!