Избранное. Повести и рассказы

Виктор Драгунский был талантлив вглубь и вширь. Если представить себе, сколько он успел сделать за короткий срок — всего пятьдесят девять лет отмерила ему судьба, то кажется, что он прожил несколько жизней. В одной жизни он был шорником, лодочником, токарем, в другой — цирковым клоуном, актером кино и театра, руководителем замечательного сатирического ансамбля «Синяя Птичка», в третьей — одним из лучших детских писателей и превосходным, нежным и добрым писателем для взрослых.

Конечно, все это так и не так. Драгунский прожил одну, на редкость многообразную, насыщенную, напряженную и цельную жизнь. Ему выпала редкая участь быть ни на кого не похожим, создать свой стиль и в жизни, и в творчестве.

Он был блестящим

устным рассказчиком, интересно, по-своему «читал» людей, открывая в них порой такое, чего не видели те, кто стоял к ним ближе. Он не боялся распахнуться новому человеку, ощутив в нем родную кровь, и не боялся разрыва, если обнаруживал низость.

Но куда легче ему было любить, жалеть, снисходить и прощать, нежели ненавидеть и ссориться. И все же щедрый и радостный, как праздник, Драгунский не был примиренцем. В его рассказах, собранных в этой книге, нежное и светлое чувство всегда одерживает верх над плоской и тяжеловесной житейщиной. Нереальное сияние светлячка, похожего на звездочку, которая горит где-то в непостижимой дали и вместе с тем лежит здесь, на ладони, это сияние оказывается стократ дороже такой ценной вещи, как новенький игрушечный самосвал. Почему светлячок лучше? Потому что он живой! И светится… И это не прихоть мальчишки, заждавшегося в темном дворе своей мамы. Это победа над трезвым расчетом приятеля, для которого жизнь есть свод правил арифметики, — за самосвал он дает одну марку Гватемалы, две Барбадоса и лопнувший плавательный круг в придачу.

Белые амадины — крохотные птички-снежки с клюквенными клювиками, но такая в них сила, в маленьких и слабых, что все стояли перед ними молча и недвижно, и любили их изо всех сил все единодушно, дети и взрослые. А на какую-то тетку, нарушившую благоговейное молчание нелепыми словами о никчемности волшебных птиц, все посмотрели так сурово и презрительно, что она покраснела и ушла. «И все мы, кто стоял тут, поняли, что тетка не в счет, потому что она не из нашей компании». Так мальчик ощутил единство людей перед загадочным миром красоты.

Какая сила заставила Дениску выпустить шарик? Но он разжал пальцы, и шарик полетел вверх плавно и спокойно, как будто этого и хотел всю жизнь. Конечно, трудно отказаться от соблазна укротить заключенную в шарике силу полета, конечно, мальчику хочется ощущать себя хозяином этого упругого стремления ввысь, но все же мальчик разжимает пальцы и, запрокинув голову в небо, понимает, что иначе поступить нельзя. Потому что «как это красиво, когда весна на дворе, и все нарядные и веселые, и милиционер в белых перчатках, а в чистое синее-синее небо улетает от нас красный шарик». Потому что миг вольного полета вечен в сравнении с мимолетностью обладания.

Мальчик не хочет смириться с тем, что в мире существует обман. Когда Марья Петровна обещает принести ему в подарок настоящую буденновскую саблю, он верит ей, хотя она обманывает его не в первый раз. И он, прибежав из школы, обшаривает всю комнату, хотя и понимает, что сабли нет, не было и быть не могло.

«Мама сказала:

– Может быть, она еще придет?

Но я сказал:

– Нет, мама, она не придет. Я так и знал.

Мама сказала:

– Зачем же ты под раскладушку-то лазил?..

Я объяснил ей:

– Я подумал: а вдруг она была? Понимаешь? Вдруг. На этот раз».

И когда великовозрастный мошенник просит велосипед на пять минут, а потом исчезает навсегда, мальчику и в голову не приходит, что его надули, разжалобив рассказом о больной бабушке, за лекарством для которой надо срочно слетать в аптеку. Надули, убедив своим благородством — «…как же это я пущу двух таких пацанят на Садовую? А? Да еще на велосипеде? Вы что? Да вы знаете, какое там движение?». Мальчик не оставляет в своей душе места для придирчивых сомнений и проверок. Ребята бредут домой по темным дворам, а Ванька (он постарше, пятиклассник, не раз, наверное, обжигался уже в жизни) хмуро бормочет, что не вернется, мол, никогда этот тип с его бабушкой, и велосипед тоже не вернется. Тут-то Дениску пронзает ужасная мысль: «Ведь на Садовой такое движение…»

А в цирке, в скрещении прожекторов, в нежном позванивании колокольчиков, явится мальчику девочка на шаре, явится и исчезнет, уедет в дальнюю даль, в самый конец географической карты, и останется первым предупреждением о любви, разлуке и печали. И разбудит в его отце воспоминание — мальчик поймет это, вглядевшись в серьезное и грустное лицо идущего рядом с ним взрослого человека.

Не приемлющий людей, опутанных цепями расчетов и приобретательства, Драгунский и для них оставляет отдушину понимания. Быть может, повзрослевший читатель «Денискиных рассказов» почувствует, какое невеселое, в сущности, житье у одинокой Марьи Петровны, направившей заложенную в ней силу любви на разжиревшего мопса. В противовес бесконечному миру Денискиных увлечений, предпочтений и привязанностей (рассказы «Что я люблю», «…И чего не люблю!») Мишка заявляет, что он любит еще больше разных разностей, и вываливает алчный перечень сочных, пухлых и вкусных съедобных вещей. Но маленький человек не может быть только обжорой, в нем, несмотря ни на что, живет нежная человеческая суть, и поэтому в конце концов Мишка смущенно признается, что еще любит котят… и бабушку…

Однажды Виктор Драгунский попал в автомобильную катастрофу, чудом остался жив, и из этого случая родился прекрасный рассказ «Человек с голубым лицом».

Собранные в этой книге «Денискины рассказы» выросли из его безмерной любви к сыну, из жадного внимания к раскрывшемуся перед ним миру детства. Это вовсе не означает, что Драгунский цеплялся за факты и был лишен дара сочинительства. Он был превосходный выдумщик, и мне не раз приходилось быть свидетелем, как блистательно работала его фантазия. Беглый штрих человеческого поведения, шутка, смешной поворот, неловкость, что-то милое и трогательное — и вот уже заработало воображение художника. Он словно бы смакует эту малость, жонглирует ею, меняет ее форму, наращивает из воздуха, будто фокусник. Воспоминания, ассоциации, вспышки озарений — и вот из ничего возникло нечто, произошел живительный, чудодейственный акт творчества. Так сложились рассказы «Старый мореход», «Друг детства», «Белые амадины» и многие другие.

Мне думается, что писательское творчество закономерно оказалось пиком его пестрой, бурной жизни, хотя сам Виктор Драгунский отдавался до конца каждому делу, которое его захватывало, и с равным уважением относился к любой из многих своих профессий. Когда-то «Пионерская правда» обратилась к ведущим детским писателям с вопросом: кем бы вы хотели стать, если бы не были писателем. Виктор Драгунский не задумываясь ответил: бакенщиком. В ранней молодости он работал бакенщиком, и ему очень по душе пришлось это занятие— прокладывать путь пароходам по темной ночной реке. Несомненно, он был бы превосходным бакенщиком, но все же я думаю, что в применении к Драгунскому вопрос не имел смысла. Он был писателем, писателем до мозга костей. В комбинезоне бакенщика, пестром костюме клоуна, под личиной разных персонажей на подмостках сцены или на экране кино, в режиссерском кресле — он все равно был прежде всего писателем, хотя узнал об этом далеко не сразу. Только литературное творчество смогло вобрать в себя весь его громадный жизненный опыт, знание и понимание людей, суммировать все узнанное и перечувствованное, осветить нежной любовью к людям, маленьким и взрослым, и наделить долгой жизнью.

Так оно и сталось.

Юрий Нагибин

Однажды вечером я сидел во дворе, возле песка, и ждал маму. Она, наверно, задерживалась в институте, или в магазине, или, может быть, долго стояла на автобусной остановке. Не знаю. Только все родители нашего двора уже пришли, и все ребята пошли с ними по домам и уже, наверно, пили чай с бубликами и брынзой, а моей мамы все еще не было…