Избранное. Повести. Рассказы. Когда не пишется. Эссе.
Шрифт:
Из всего экипажа я выделил нового помощника капитана — веселого очкастого горожанина, с ходу заговорившего со мной по-английски, — Федю Федюнина. Он ничего не мог сказать о Гарном, зато сам хотел пойти к нему дублером. О себе он был невысокого мнения: очень рассеянный, и при этом убедительно доказывал, какая быстрая реакция нужна при вождении «Ракеты» — иной раз имеют значение доли секунды. На полуслове оборвав разговор, Федюнин убежал в рубку. Я вернулся в каюту и попробовал писать. Что, если репортаж о капитане с «Ракеты» начать с борта бывшего «Святого Пантелеймона»? Я грыз карандаш, писал и снова грыз карандаш и был рассеян, потому что чем-то приковала к себе, не отпускала эта «гагара», Васина жена.
— Заскрипел перышком! — уже без церемоний сказал, входя в каюту, Абрикосов. Он отлежался за ночь и был вполне здоров.
Обедали вдвоем в каюте. Конопатый поваренок принес по котелку гречневой каши с утонувшими в ней котлетами.
Я сунулся было расплатиться — Абрикосов перехватил мою руку. Он сидел в желто-розовой ковбойке и синей блузе и разливал по граненым стаканчикам.
— Зачем ее пьют? — спросил, поморщась. — Выпьем, писатель! Ты, вижу, парень свойский. Писатели все хороши, пока их не читаешь.
— Зачем ее пьют? — сказал я, издали подбираясь к полезному разговору. — А может, из-за несчастной любви?
Абрикосов, уже поднеся к губам стаканчик, метнул взглядом в собеседника:
— Вполне возможно. Бывайте!
Я тоже немножко выпил. С терпеливой улыбкой я слушал болтовню механика, тот почему-то рассказывал не о Гарном, а все больше о Воеводине. Василий Фаддеич, оказывается, лет десять назад овдовел и женился во второй раз. И все ждет детей. Шесть лет таскает Наталью Ивановну за собой, а так и остались бездетной парой. Вот ведь судьба: создан для семейного счастья, а быть отцом ему не положено. И, как на грех, восьмиквартирный щитовой дом речников в затоне полон детворы. У штурмана Соловцева, того, что ходит на трофейной барже, семья из восьми душ. У боцмана Ангелова — пятеро. Зимой, пока ремонт на теплоходе, Воеводин не расстается с ребятами. Сам как маленький! По воскресеньям люди банятся или едут в город по магазинам, в кино. А Воеводин с мальчишками выходит на снеговую кручу, за ними целый поезд салазок. И посмотришь — такие глаза у него молодые. Не узнать угрюмого человека. Очень любит детей. А в особенности он прилепился к младшей дочке Гарного — Фимочке, даже летом с ней не хочет расставаться.
Абрикосов стал рассказывать о том, как третий год по весне Наталья Ивановна запирает квартиру и спускается с горы к причалу, ведя за руку чужую дочку. А перед тем, в последнюю ночь перед началом навигации, Василий Фаддеич выдерживал баталию в семье Гарного. Чувствовалось, что помощник не очень-то жаждал брать обузу в плавание, а его жена деликатничала — к чему Наташе такая докука. Потом нехотя уступали. И счастливый Воеводин обзаводился семейными радостями и заботами. Девочка только спала в отцовской каюте, а весь день держалась поближе к дяде Васе. Как говорили матросы, паслась в рубке.
Без стука вошла Наталья Ивановна. В руках у нее был заношенный белый китель. Она смутилась, увидев меня, как будто забыла, что сама привела сюда ночью.
— Увидишь Гарного, отдай ему китель, забыл впопыхах, — пролепетала она механику и бросила китель, как грязное белье, на дно шкафа.
Я вскочил, чтобы усадить женщину, но она отмахнулась от приглашения. Она была чем-то смущена. И на редкость нелюбезным показался мне хозяин каюты. Он внимательно наливал по третьей, откликнулся неторопливо, с каким-то недобрым, даже злорадным вывертом:
— Что, простирнуть не успела? Поди догони. Теперь он — крылатый!
— Глупости болтаешь, Артемий Иванович, какой он крылатый? Не при людях слушать.
Наталью Ивановну враз точно смыло от этого разговора.
— Это, знаете ли, конспект, а если рассказывать все в подробностях… — проговорил Абрикосов, глядя на закрытую дверь и шмыгая своим крупным носом.
Я понимал, что тому охота рассказывать в подробностях, а слушать мне почему-то не хотелось. Затянутый шелком ящик репродуктора гремел хоровыми песнями. Он висел над ухом Абрикосова и мешал говорить. Механик стукнул по нему кулаком — бесполезно. А между тем, выпив, он оживился и, видимо, хотел высказать свой взгляд и на Гарного.
— Вешать таких не жалко! Китель нестираный, а зачем он ему сейчас? Не нужен. Сами говорите, там начальства на «Ракете» — дай боже. Там нужен свежеоткрахмаленный китель.
Еще не кончили обедать, а я уже много узнал о Гарном, по крайней мере, больше, чем мне рассказали все остальные. Самолюбив, тщеславен, удачлив. Год назад вляпался в нехорошую историю с буфетчицей, с Нюркой…
Я хмуро «накапливал информацию» — меня прописали на жительство к Абрикосову, и я обречен узнавать понемногу всякие душевные смуты старого теплохода на пустынной реке.
— Мы-то старались уладить, перевели Нюрку на самоходку, — рассказывал Абрикосов, — а ее муж, кавказец, азиат, как пришел, как стал палить! Прямо в рубке! Зайдете, увидите: след остался в притолоке. Хотя и забелили, а все вроде шрама. Позор! Гарного, конечно, исключать из партии, комиссии нагрянули. Воеводин заступился. Прямо горой встал, вызволил из беды.
— Не слишком принципиально, — вставил я.
— Он же детей жалеючи! — заорал механик. — Выбирай: петуха за шкоду наказывать либо детей спасать? Он же сам в детдоме воспитывался! Сравняли — Василия Фаддеича с Гарным. То ж крылатый, как есть крылатый: петух зеленоглазый! У него своих четверо, ему не жалко. Он на этот счет простой.
Женский хор в репродукторе гремел и рвался. Абрикосов еще раз свирепо стукнул по ящику. И пение оборвалось. Но не от удара, а так, минутой позже, само по себе.
— Знаете, я вам доложу. — Абрикосов понизил голос — Жену с собой возить в экипаже — это тоже надо придумать! Он в рубке, она в юбке…
— Интересно, интересно.
— Что тут интересного? — огрызнулся Абрикосов.
— Избыточная информация. Короче, сплетня.
— А ведь китель-то нестираный! — засмеялся механик.
— Ну и что из того?
— А уж бывало такое с Гарным! Бывало! Нюрка-буфетчица тоже как-то перестала стирать ему кителя. Знакомо!
— Ну вас к черту с вашими намеками! — крикнул я и, хлопнув дверью, вышел.
Быстро проходя по коридору, я невольно заглянул в капитанскую каюту. Там было прибрано и уютно. Гитара на стене. Гора подушек и думка на них — луковкой. Воеводин писал, в очках, в майке, отодвинув крахмальную скатерть с уголка стола, — вид совсем не капитанский. Напротив, под гитарой, пригорюнившись, сидела Наталья Ивановна.