Избранное. Повести. Рассказы. Когда не пишется. Эссе.
Шрифт:
Он проходил мимо почтово-телеграфного отделения, и ему хотелось погреться в калориферном тепле, у измазанных чернилами стоек, где пишут на бланках, на конвертах. Это звала мысль о матери, которая всегда приходила к нему в его приступах дикого возбуждения. Ответить хотя бы краткой телеграммой на ее письма, денежные переводы. Но он не позволил себе и этого.
В «забегаловку» все-таки зашел, на полпути, у Белорусского вокзала. Принял полтораста граммов — и, не задерживаясь, вышел. Наплевать, что исключили из аспирантуры! Давно пора. Вот уж он не будет жалеть, что исключили. Он даже не явился на вызов ректора. Пусть теперь выселяют. Надо только, чтобы Аня не знала, что его исключили. Важно, чтоб она не знала, пока не откажется ехать из Москвы. Сегодня она на комиссию не пойдет, не посмеет пойти. Сейчас он твердо знал это. Он преувеличивал возможности будущих заработков в киностудии и радовался, что теперь-то, когда отец отказал в помощи Ане, она будет жить на его деньги. Ее лицо отчетливо возникло перед ним, закутанное в рыжий мех воротника, глаза за очками прелестно и как-то старательно светились; никакого тумана не было, он шел как будто и не по Москве, и для него ярко сияла поздняя дачная луна. «Твое удовольствие — мое счастье», — так она проговорилась однажды на даче. Выйдя из пивнушки, Роман шагал размашисто, все время ощущая свой рост и плечи, свою «протяженно-сложенность», играя мышцами на лопатках, хоть и не было в том никакой нужды. Ему казалось, что он понял, как надо отталкиваться палками на лыжах, образуя более сложный, чем при ходьбе, ритм работы рук и ног, на четыре такта. Это надо будет проверить, если снег не сойдет до следующей поездки к ребятам на дачу.
Так добрел до института.
В коридоре общежития знакомый третьекурсник крикнул:
— Спеши, Шестаков! К тебе мать приехала.
Роман вошел в свою комнату — она была не заперта и пуста. Туго набитый, знакомый мамин портфель лежал на столе. Мамины валенки, почти что детские, стояли, прислоненные к стулу, посреди комнаты. Серый вязаный платок на спинке стула.
Роман сбросил полушубок, достал из-под кровати тяжелые башмаки, извлек из них шерстяные носки, воровато оглядываясь через плечо на дверь, разулся и стал натягивать носки на ноги. На все это понадобилось не больше двух минут. Нырнув в фуфайку, он схватил лыжи, палки и вышел из комнаты, погасив свет.
Когда в восьмом часу вечера Аня Орлова приехала к нему в общежитие, чтобы сказать, что отложила решение, и вбежала в знакомый коридор, сердце екнуло от тревожного предчувствия: в двери его комнаты почему-то стояли соседи, курили, подпирая косяки.
— Мать Романа приехала, — сказал один из них, пропуская Аню в комнату.
Аня растерянно стояла на пороге. В том, что и в комнате оказались посторонние, в том, как было накурено, как распахнута обычно закрытая дверь, тревожно угадывалось что-то знакомое в характере Анны Парамоновны, матери Романа. Вот приехала — и всех собрала вокруг такого события.
Все повставали, когда вошла Аня. И раньше других сожитель Романа по комнате Витя, осведомленный обо всем, что касалось Аниных отношений с Романом. Это движение в комнате смутило Аню, и она присела на первый же освободившийся у двери стул.
— Садись, что ж ты? — приглашал Витя, а Аня уже сидела.
— Нет, я на минутку. Романа нет? Я тут забыла вещи, библиотечную книгу. С меня теперь спрашивают… рейсфедер, наперсточек… Помнишь, перчатки зашивала? Как накурено у вас!
Только сейчас она взглянула в тот угол комнаты, где за столом сидела сухонькая, прямая, в сером платье, подпоясанном кожаным черным ремнем, мать Романа. Гладко, волосок к волоску, были причесаны ее черные, не тронутые сединой волосы. В промытой желтизне маленького, сморщенного личика, в аккуратности всей ее легонькой, складной фигурки Аня почувствовала какое-то демонстративное, тяжкое упрямство и вконец смутилась.
— Смешно, что такая нарядная девушка ищет такие пустяки — наперсток. — Анна Парамоновна настойчиво разглядывала Аню своими черными глазами.
— Я лучше потом, — заговорила Аня, торопясь уйти, пока ее не назвали по имени. — Я думала, Роман дома. Что ж рыться в чужих вещах!
— Подождите, он вернется, — сказала старушка тоном, не допускающим возражений, и почти ласково, точно угадывая тайные мысли Ани, спросила: — Вы ведь Атлантида Орлова?
Аня, опустив голову, молча прошла через комнату и присела на край Витиной кровати, рядом с Витей.
— Вот я и говорю, — продолжала Анна Парамоновна прерванный рассказ, больше не обращая внимания на Аню, — рвачество могло погубить два десятка ни в чем не повинных людей. Шофер жадный: насажал полный кузов «грачей»… — Она раскашлялась, крепко вытерла рот платком. — У нас таких пассажиров, вроде меня, что у дороги дожидаются, окрестили «грачами». Похоже… Да. И милиционеры жадные: на мотоцикле погнались штрафовать, свистят! Шофер пуще! Въехали в кювет. Спасибо, живы остались!
Прижавшись к спинке Витиной кровати, Аня разглядывала маленькую маму Романа и удивлялась: как не похожа на себя — на ту, какая представлялась по письмам! Та казалась неумолимой, изобличающей вроде пушкинского «Пророка», жгущего глаголом, казалась холодной, а эта не холодная, а только озябшая. Чувствовалось, что Анна Парамоновна не отогрелась с пути, и досадно было: куда же пропал Роман?
В комнату вошла уборщица в ватнике и красном берете и подала Анне Парамоновне коробку с лекарством.
— Вот вам аспирин, — сказала она, — еле нашла у комендантши.
Мать Романа засуетилась, отыскивая в сумочке деньги, нашла и с отвращением отбросила от себя сумочку.
— Вот. Весь путь за баком укрывалась от ветра. Все теперь бензином пропахло: и платок, и коржики, и даже сумочка. Противно!
Она мягко прошла в валенках по комнате, потирая ладошки одна о другую. Теперь, когда перестал раздаваться ее громкий, убедительный голос, стало особенно заметно по ее воспаленным глазам, по мелкой дрожи, пробегавшей по плечам, что и впрямь она больна, простужена и, наверно, боится лечь — не встанет.
Вдруг остановилась среди комнаты и совсем другим, слабым, измученным голосом, обращаясь только к Ане, спросила:
— Так где же он? Позовите его сюда. Вы же знаете, где он! — Голос ее надорвался от обиды. — Он так с вами измельчал, что от матери бежит! — Она крикнула эти слова фальцетом.
Аня вскочила с кровати. Они стояли друг против друга и дышали точно в одной упряжке. Она не верит Ане, считает, что Аня спрятала от нее Романа. Ну и пусть считает! Витя о чем-то заговорил с Аней, наверно объясняя, где можно искать Романа, но Аня не слушала, рвалась к двери. И все заторопились: слишком уж неудобно было смотреть, как разыгралась чужая драма.
Анна Парамоновна накинула на себя платок и полезла в шубу.
— Я провожу вас.
И они выбежали из комнаты.
В аллеях парка присесть было негде. Из сугробов торчали только гнутые спинки садовых скамеек. Тогда они стали прохаживаться по тротуарам под освещенными окнами факультетских корпусов.
— Молчите? Злиться-то не надо, — сказала Анна Парамоновна. — А надо уйти с дороги, не мешать человеку.
— Ничего вы не понимаете.
— Нет, понимаю, понимаю, — твердила Анна Парамоновна. — Я хотела говорить с вами обоими. Его нет — буду говорить с вами. Его товарищи, которые написали мне, что его выгнали из аспирантуры, не упоминают вашего имени. Но я-то понимаю, что виноватых тут двое. Я-то ведь все понимаю.
— Его выгнали? — испуганно спросила Аня.
— Не притворяйтесь! Да мне и не нужна ваша откровенность. Мне нужно, чтобы вы уехали куда требуется, куда посылают, — диктовала Анна Парамоновна с ожесточенным спокойствием. — Мне нужно, чтобы вы перестали влиять на Романа. Чтоб не гнался за легкой жизнью из-за ваших капризов. Разве вам не хватает на ваши наряды отцовских длинных рублей с Сахалина? Откуда вы беретесь такие? Кто поливает вас из золотой лейки?
— Неправда это! — мучительно выговорила Аня. — Все вы выдумали про меня! Выдумали! И я знаю: потому что я — Атлантида. Но разве я виновата, что отец был в плавании, когда я родилась, и они там придумали послать телеграмму, а мама все делала, как хотел отец?.. Разве я виновата? Я Аня, Аня, а не Атлантида! Вы тоже Анна, и я Анна. Зачем же выдумывать?