Избранное. Повести. Рассказы. Когда не пишется. Эссе.
Шрифт:
Я пошел предупредить Соню.
Соня сидела в глубине зала и читала книжку.
— Зачем он злобится? — спросила она своим грудным голосом.
— Обидели старика, зол как пес.
— Вы все знаете, — сказала Соня и натянула на плечи пальто.
— А вы не знаете? Не знаете, что капитаном на «Ракету» перевели его помощника с «Гончарова»? А тот помощник, Гарный, моложе Воеводина и по возрасту и по стажу.
— Я уже это слышала. А вас тоже нелегко понять. Приехали писать о Гарном, а добиваетесь каюты на «Гончарове». Логика?
— Так ведь Гарный шесть лет помощничал на «Гончарове»!
— Вы все знаете, — подтвердила Соня и погрузилась в чтение.
Бывают же толстокожие! Ведь потому я и сцепился с Воеводиным, что стыдно набиваться к нему на теплоход, когда задание — писать о Гарном, об этом передовом судоводителе, будь он неладен, об этом молодом и энергичном Гарном, который прямо просится на газетную полосу: даже фамилия у него — Гарный!
По молодости лет, сказать правду, я часто горячусь, бываю груб в командировках и нажимаю на басы — ради поддержания престижа газеты. Но только я один знаю, как на самом деле бываю малодушен и застенчив. И как самолюбив. Тут, может быть, внешность: я небольшого роста, курносый, в очках, да еще с этой дурацкой прядкой, вечно ниспадающей на лоб.
Теперь, в полночь, когда капитан уехал за маслом, на теплоходе начались неспешные приготовления. Я посоветовался с археологом и первым рискнул взойти с чемоданом на палубу. Пока я в полумраке разбирал в коридоре надписи на дверях кают, — где тут жил Гарный? — меня остановила приятная на вид женщина в пуховом платке.
— Вас приказал Василий Фаддеич в каюту к механику Абрикосову. Предупреждаю: он болен. Идите за мной и — потише.
Она без стука отворила дверь. Я различил в полутьме три застеленные байковыми одеялами койки. На четвертой, верхней, под кучей бушлатов кряхтел кто-то невидимый, излучающий жар.
— Вы дверью не обознались? — спросил хриплый голос.
— Не знаю. Сказали — к вам.
— А я тут потею.
— Потейте себе на здоровье.
Я потоптался немного и вышел на палубу. Соня, наверно, в пассажирском салоне, читает книжку, ну и ладно. Матросы выгружали бидоны с маслом. Ветер качал над ними круги света от высоких пристанских фонарей.
А вот и Воеводин. Чем-то странным был занят в эту минуту капитан: он затягивал потуже концы платка на груди девочки лет семи-восьми. Белобрысая, в металлических очках, совсем по виду старушка, она покидала теплоход. Почему в такой поздний час? Сердитая женщина, наверно мать, тащила ее за собой, а капитан задерживал без всякого повода, и девочка тоже не хотела уходить. Я видел, как она, сонная, злая, затопала ножкой.
— Мы скоро увидимся, Фимочка, — утешал ее капитан.
Женщина в пуховом платке стояла поодаль. Она не принимала участия в проводах девочки и как посторонняя наблюдала эту сцену.
Подождав, пока Воеводин останется один, я подошел и, сохраняя спокойствие, потребовал:
— Распорядитесь открыть каюту Гарного.
— Об этой каюте забудьте, — ответил Воеводин.
— Послушайте… — начал было я, но Воеводин не дал закончить.
— Гарный запер каюту! И ключ взял с собой. Ясно? Вопросов нет?
Он просто отбрил меня. Я сдержался. Когда я уже отошел ни с чем, мне послышался укоризненный голос:
— Ну что ты, Вася? Зачем так.
Я обернулся. Это была женщина в пуховом платке.
Странно, мне вдруг стало совершенно понятно душевное состояние раздраженного человека. Воеводин говорил тонким голосом:
— Ты помолчи, не вмешивайся! Ему на «Ракету» — пусть там и сочиняет свои трали-вали!
Когда в припадке злости Воеводин пропел это «трали-вали», его желтые щеки, лохматые брови, складки на лбу — все потянулось в одну точку, к бугорку переносицы, и выражение лица сделалось страдающим. И ясно стало, что человек он неплохой, если ему так трудно злобиться.
Всю ночь доносился в каюту скрип лебедки — видать, капитан боролся с недогрузом. Потом сверху спрыгнул Абрикосов. Обдал меня топочным жаром, вышел, вернулся. Кажется, закурил.
Я не слышал, как отвалил теплоход.
Нет ничего лучше после ночной суматохи на берегу сонно жмуриться под монотонное урчание дизелей. Вот так бы плыть и плыть. Я вспомнил, как водил Соню смотреть «Ракету», наш напряженный разговор и как она была неконтактна. Мы познакомились, потому что осенью теплоходы не каждый день уходят в верховья и пассажиры дожидаются на пристани. Когда я повел ее на ближний пирс, к «Ракете», куда валили любопытные из города, она выделялась в толпе. И голосом, грудным, певучим, и ростом, особенно ростом, — она почти на голову выше меня, даже как-то неловко. Очень смуглая, в фестивальном платке и белом свитере с голубыми драконами, в узких черных брюках. Никому до нее не было дела. Все несли разную несусветицу об удивительной посудине, которая плавает на крыльях. А называли ее запросто: «быстроходной». Все судили да рядили, а толком никто ничего не знал.
— Винт делает полторы тысячи оборотов, — пояснял я Соне и всем, кто хотел послушать. Мне захотелось щегольнуть осведомленностью. — Маршрутное плечо шестьсот километров.
— Что это значит — маршрутное плечо? — спросила Соня.
— Ну, это в один конец. А стемнеет, станут на якорь. Это по соображениям безопасности.
— Вот мы и познакомились, — заключила Соня.
Я заметил, что самые обычные слова она произносит вдумчиво — голос такой. На обратном пути не без ехидства подчеркнула:
— Наш «Гончаров».
У пустынного причала дремал старенький, хотя и аккуратный с виду, «Гончаров». Едва дымил двумя струйками.
— До революции «Святой Пантелеймон», — сказал я.
— Вы все знаете, — согласилась Соня и некстати засмеялась.
Сейчас, в каюте, припомнив, как некстати смеялась Соня, я повернулся на другой бок. Досадна была мысль о бесполезности поездки. Зря время пропадает! Со скукой я различил на слух, как старый теплоход, приближаясь к невесть какой захолустной пристани, выключает машины, скрипуче притирается к брандвахте.
Абрикосов не спал. Он ждал, когда корреспондент откроет глаза.
— Что ж на «Ракету» не сели? Или не присоветовали?
— Я с ней пойду в обратный, — закуривая, ответил я. — Там сейчас начальства — выше головы.
Не хотелось вводить посторонних в подробности, и я с ходу придумал благовидный предлог.
Механик лениво хмыкнул. Я взглянул на верхнюю койку — больной блаженствовал под простыней, натянув ее по самый подбородок. Видна была только крупная носатая голова в форменной фуражке с эмблемой на околыше. От нечего делать он охорашивался после ночного лечения. Оттого и фуражка на голове. И обломок зеркальца зажат в ладони.