Избранное. Повести. Рассказы. Когда не пишется. Эссе.
Шрифт:
— Фимочку?
— Да, девочку.
Я знал, что теперь, когда сорвалось с языка, ей придется досказывать. Но она молчала. И я заметил болезненную бледность, вдруг разлившуюся по ее лицу.
— Тошно мне, муторно. А то бы я вам все рассказала.
— Нездоровится?
— Да, что-то нехорошо. Простите меня.
— На волне укачались?
Она с трудом улыбнулась глупому предположению.
— Фимочка… Вам уж бог знает что представилось, — сказала она, со вздохом превозмогая дурноту. — Это дочка Гарного, вы ее видели ночью.
Она держалась за поручни, бледная, вдруг ослабевшая и жалкая. Слабо улыбнулась, тронула на груди нитку голубых бус. А я подумал угрюмо: ну чего стоишь на ветру, лясы точишь с незнакомым мужчиной? Делать, что ли, нечего? Подтянуться бы тебе, капитанская дочка. Я и сам не знал, с чего я озлился, не оттого же, что все тут болтают не то, что нужно. Только что я усвоил тот ценный факт, что Гарный вещички растерял второпях. Отлично. Теперь выясняется, что Воеводин привязался к его дочке, а ее увели с теплохода.
— Хотите — поищу врача? — предложил я.
— Пожалуйста. Только не говорите Василию Фаддеичу.
А ведь врач был на теплоходе — Соня! Ну, положим, без пяти минут врач: медичка с пятого курса. Она из военной семьи. Отца перевели по службе в эти края. Соня летом тоже перекантовалась в местный медицинский. Как я забыл о ней…
В пассажирском салоне под тихое бормотанье репродуктора женщины причесывались лениво, как моются кошки. Шум разговоров, щелканье орешков, треск яичной скорлупы, разбиваемой о железные уголки чемоданов. Пили чай на всех скамьях. От густого пара запотевали стекла окон. И пока я пробирался к Соне, я видел первозданные лиловатые скалы — они равномерно плыли с обеих сторон в запотевших стеклах.
Соня читала книжку.
— Выйдем на палубу.
— Здравствуйте, — ответила Соня и самим звуком голоса усадила меня рядом с собой.
По-моему, она только делала вид, что читает, а сама прислушивалась к разговорам. Кивнула в сторону сержантов-пограничников. Те, видно, знатно выспались: чубы торчали из-под козырьков, и чайник шел по рукам над эмалированными кружками. Белобрысая девчонка кокетничала с сержантами. Они смеялись над ее выговором, будто бы не местным, а она скалила белые зубы и доказывала, что родилась в здешних местах, а это родители ее белорусы.
Соня показала пальцем налево — там другой разговор. Старик в клетчатой кепке, в дождевике, в сапогах-бахилах, глухо кашляя, рассказывал о какой-то неудобной для жизни таежной местности:
— Туда, на озера, заезд больно тяжкий. Тайга там, скажу, палкой не проткнуть! Очень сырое место. — Он закашлялся. — Людей там мокрец задавляет… — Кашляя, он как будто собирался с мыслями. — Я там двадцать лет выжил.
— Ну ладно, идемте, — потянул я Соню за руку. И вытащил ее на палубу, на ветер. — Я вам предсказывал — будет у вас работа. Вы единственный врач на борту.
— Шутите. Врач…
— Умеете первую помощь оказать?
— Что, например?
— Ну, вздумает тонуть какая-нибудь несчастная.
— Смогу.
— И врачебную тайну умеете хранить?
— Когда тонут, нет никакой врачебной тайны. Я с интересом поглядел на нее.
— Так вот что, вас ищет одна пациентка.
— Вы все знаете. Мы уже с ней поговорили.
Сказать по правде, я удивился.
— Жена капитана?
— Да. И я прописала ей салол с белладонной.
— Когда это было?
— Рано утром. Вы еще спали.
— Салол с белладонной? Какого же ей еще врача надо?
— А ведь я без диплома. Как думаете, догонит нас нынче «Ракета»?
Чувствовалось, что ей чем-то неприятен этот разговор.
Старик в клетчатой кепке протопал сапогами-бахилами у нас за спиной.
— Вот и таежный дядька тем же хворает, — заметила Соня. — Все время бегает. А хорошо, когда торопиться не надо. Красота какая!
Большая лесистая гора поворачивала могучее течение реки влево. По лысому гребню горы деревья, гнутые ветрами, росли вдалеке друг от друга, поодиночке.
— Будто бабы на богомолье пошли, — сказала Соня. — А что, не похоже?
— Не знаю. Я люблю современный пейзаж, без богомолья.
— Вы очень современный, — сказала Соня. — А жена ваша небось знает про вас совсем другое, не похожее.
Как она догадалась? Шурка всегда смеется, что я не люблю ходить в магазин с авоськой, стесняюсь, запихиваю покупки по карманам, в портфель.
— А какие игрушки вы больше всего любили в детстве? — вдруг спросила Соня.
— Грузовики. Заводные.
— А я — погремушку.
Соня глянула на меня, и я почувствовал ее глупое торжество просто оттого, что она невольно смотрела на меня сверху вниз.
— Так и играла с ней, пока в школу не пошла. Нравилось, что гремит.
Она несла какую-то несусветицу, чувствуя, что я ее не слушаю. А я в самом деле не слушал ее с той минуты, как она сказала про салол с белладонной. Вдруг ясно вспомнилась дурнота и бледность Натальи Ивановны и мой дурацкий вопрос — не укачало ли женщину, с детства живущую на воде.
— Слушайте, я ведь все знаю. Ну, что с женой капитана? — спросил я. — Выкладывайте.
И странно, Соня послушно ответила:
— Трехмесячная беременность.
— Правильно, — быстро подтвердил я и добавил: — А врачебной тайны я бы вам не доверил.
В теплоходной команде о Гарном отзывались скупо. Товарищем он, кажется, был неважным. В красный уголок на беседу с корреспондентом в назначенный час заглянула только уборщица. И то по ошибке. Матросы, будто сговорившись, спрашивали, почему я не дождался «Ракеты». По поводу Гарного пересмеивались, и я, не настаивая, сам больше рассказывал — о «Ракете», о ее ходовых данных. Все же до обеда блокнот заполнился кое-какими сведениями.