Избранное. Повести. Рассказы. Когда не пишется. Эссе.
Шрифт:
— Скажи дочке, пусть не спит вдругорядь. Пусть встречает! — крикнул Воеводин бакенщику. — В обратный пойдем, привезу райских яблочек для варенья. Пусть не доспит, а выйдет.
И в эту, как будто самую неподходящую, будничную минуту вдали показались огни «Ракеты». Никто вовремя не заметил, всех занимала старуха и ее благополучное приземление. Первым увидел матрос с кормы и закричал. Воеводин побежал в ходовую рубку. Я — за ним.
— Вот он, вот он, и верно — крылатый! — кричал Абрикосов, не отрывая бинокля от глаз.
Зрелище было не такое уж эффектное, как я ожидал. Белая точка, блеснувшая в одном из речных рукавов, быстро приближалась. И вдруг рядом с собой я увидел сплюснутый, точно у самолета, обтекаемый нос «Ракеты». Она была как живое тело, как летящая над водой рыба. Она сверкала матовой белизной и стеклами и мчалась — вот все, что можно было о ней сказать. Оба судна — и «Гончаров», и мчащийся экспресс — торжественно огласили гудками безлюдный простор. «Гончаров» — своим стариковским басом, «Ракета» — ровным голосом молодого могущества.
А где же Гарный? Только сейчас я понял, что потерял к нему интерес.
— Дайте-ка бинокль, — попросил я Абрикосова.
Тот нехотя отдал бинокль.
На командном пункте «Ракеты» стоял мужчина в белом кителе и махал белой перчаткой. Там все спали — он один бодрствовал и наслаждался скоростью. Красивое лицо, смугловатое, с точеным подбородком.
Скоро «Ракета» скрылась из виду.
«Гончаров» вытащил киль из береговой отмели, сманеврировал задним ходом поворот.
И еще целый день я оставался на теплоходе. Наталью Ивановну больше не видел. Соня читала книжку. Я жил обычной дорожной жизнью: выходил на берег, приглядывался к новым пассажирам, слушал разговоры в салоне.
Я сошел с теплохода в Усть-Ирбе, подождал на берегу. Теплоход отчалит минут через сорок, не раньше. Я еще раз увидел Василия Фаддеевича, тот бежал в знакомый двор за молоком. Мне стало обидно, что все остальное произойдет без меня. Река была совершенно пустынная. В горах — ни огонька. Я так долго глядел, что позабыл о самом себе. «К концу столетия будут жить на земле семь миллиардов человек». Эта мысль пришла непонятно откуда, но потом я вгляделся в пустынные дали реки, без огоньков, вспомнил хриплый шепот Воеводина в каюте, и тогда странный ход мыслей показался естественным. Как все меняется на земле. И быстрее, чем мы думаем. Там, где сейчас избенка бакенщика, припертая тайгой к берегу, скоро у большой плотины возникнут многомиллионные города, новые мировые центры, перед ними померкнут Лондон и Сан-Франциско, технический прогресс не даст оглянуться, электронные машины, радары, сверхскоростные ракеты, роботы с университетским образованием. А как человеку душой поспеть за всем, что он сам еще насочиняет? Не очень-то быстро меняется душа человека. Так я думал впервые в жизни. И когда отваливал теплоход, прощально шумела вода в винтах, я все еще стоял на берегу. Чайки провожали «Гончарова» до середины реки. Окна были освещены по-вечернему. Потом и теплоход удалился, скрылся во мгле.
И только долго слышалась трансляция. Перед тем как совсем исчезнуть, она еще однозвучно позванивала на всю вселенную, как погремушка.
1963
Зимняя свадьба
Самсону Болоеву было шестьдесят лет, он был прославленный медеплавильщик и знал себе цену, когда непонятные ему силы стали расшатывать его благополучие — сначала исподволь и осторожно, потом все грубее и жестче.
Дело было на Урале, еще в тридцатые годы. На новом заводе ждали медь. Старший мастер не выдавал ее иногда по двое суток.
— Цауштн, все враги, — говорил Болоев, начиная всякую фразу осетинской божбой.
Он был огромного роста, с кривым лицом, с широкой и плоской челюстью, мохнатыми сизыми бровями — одна была в детстве рассечена лошадиным копытом. Зимой и летом Болоев не снимал с головы бараньей папахи, опаленной жаром конверторных печей. От теплой папахи он был плешивый, как многие пожилые горцы. И, как все пожилые горцы, он верил, что будет жить долго, отец еще жив на Кавказе, дед умер ста восьми лет прошлой весной.
Только вот медь не выходила. Значит, его враги были правы, Болоев отмалчивался и ждал, когда на отражательных печах случалась хотя бы получасовая заминка. Где бы ни был тогда Болоев, он прибегал в цех. Он становился посреди цеха, кричал:
— Отражатели, металла нет! Покажите металл! — И смеялся, хлопал себя по животу, злорадствуя и веселясь, пока горновые, тоже насмеявшись вдоволь, не вызывали из конторы Ивана Ивановича Шадрина.
Мастер отражательных печей выходил из конторы, аккуратно прикрыв за собой стеклянную дверь, и шел долгими цеховыми переходами — по лесенкам, мимо шнеков, разливочной ямы, обходя кварцевый бункер. Как на торжественный прием, выходил он на середину площадки и становился перед Болоевым — аккуратный, всегда с чистой белой бородкой, в очках.
— Что шумите, Самсон Георгиевич? — спрашивал Шадрин, не повышая голоса.
— Цауштн, металла не вижу! — кричал Болоев.
Так они стояли друг против друга. И когда Болоев поднимал руку, выкрикивая свое «цауштн», казалось, что он сейчас прибьет Шадрина, и тот его побаивался, но виду не показывал.
Бывало, что именно в такую минуту горновые выбивали летку выпускного окна отражательной печи. Металл, шипя и дымясь, бежал по желобам в ковш.
Целые сутки Болоев не выходил из цеха. Он мог три смены стоять у конверторов в раскаленном, отравленном сернистым газом воздухе. Так он привык работать в старые времена на маленьком заводе в Карабаше, у концессионеров. Он приучил сменных мастеров чуть что звонить к нему на квартиру днем или ночью.
С тех пор как старший мастер появился в Меднорудянске, он жил в одной из тех землянок, которые оставили, уходя, строители. Не раз Болоеву предлагали квартиру в новых домах над рекой у соснового леса — туда по асфальту ходил автобус, но упрямый старик находил предлог, чтобы остаться в скособоченной землянке, в тесноте дощатых бараков, а когда болоевская сакля, как ее прозвали в коммунхозе, оказалась за красной чертой новой улицы и ее решили снести, Самсон Георгиевич в одну ночь обнес двор изгородью. Не было у него во дворе никакого хозяйства, живности, хотя бы куренки. Но чтобы настоять на своем, Болоев купил у молокан в слободе грязно-желтую кудлатую козу, над чем все посмеялись, и калитку стал запирать на замок.
В ту зиму ничто его не радовало — ни в цехе, ни дома. К декабрю наросли под окнами снеговые сугробы. Самсон их не отгребал, дневного света в землянке совсем не стало. В полумраке светились полированные шишечки шведской кровати, присланной в премию из Москвы союзом металлургов. Зелеными огоньками сверкали грани зеркала в дорогом гардеробе. В полумраке звонил телефон на столе — это звали из цеха. Самсон вставал с плюшевой тахты, садился за стол. Ноги в домотканых красных носках утопали в белой медвежьей шкуре — он купил ее в Свердловске и постелил на полу у стола, точь-в-точь как когда-то до революции — видел он — у немца, управляющего Карабашским заводом.