Избранное
Шрифт:
Товарищ из дирекции подтвердил: речь действительно идет о бригаде «Красный Октябрь». Прежний бригадир — его уже сняли — развалил всю работу (он назвал несколько цифр), мешал внедрению передовых методов (тут было упомянуто название, которое мне ровным счетом ничего не говорило), из-за этого недотепы бригада и политически ослабла — ведь одно влечет за собой другое (и руководящий товарищ привел пример, впрямь показавшийся мне вопиющим). Но теперь, продолжал он еще чуть более доверительно, теперь-то дирекция решительно и по-деловому пресекла… (он помедлил, подыскивая нужное слово) безобразия и направила в бригаду отличного работника со смежного участка, вернее, убедила его взять на себя эту задачу. Ну а подробности мне, дескать, и самому известны. Как раз подробности я и хотел уточнить, однако руководящий товарищ ничего больше сообщить не мог, только в
— Около трехсот марок.
— В месяц?
— Конечно.
Треть заработка, если не больше. И весьма вероятно, это равнозначно отказу от давно задуманной поездки на курорт. Мне не терпелось побеседовать с бригадиром, но у того были неотложные дела на смежном участке, бригаду «Красный Октябрь» временно куда-то перебросили, вот и пришлось волей-неволей назначать новую встречу: в это же время, через восемь дней, но уж тогда прямо в бригаду, слесарный участок, пятый цех.
Дневным поездом я вернулся домой. Незадолго до того одна из газет попросила черкнуть несколько строк насчет моих планов на ближайшее будущее, поэтому я воспользовался случаем и изложил на бумаге все как есть: как наткнулся за завтраком на материал, как по-писательски обрадовался своему общественно полезному замыслу, как говорил со словоохотливым товарищем из дирекции, потом написал о герое, о его незадачливом предшественнике и наконец — не удержался! — живописал окрестности пятого цеха и особенно мощенную булыжником «дорогу, на которой лежат сюжеты»… Вообще я крайне редко говорю о своих планах, но тогда не утерпел, более того, писал с удовольствием, так как повод показался мне весьма достойным.
Прошло восемь дней, и я опять на заводе; позвали бригадира, вот он: среднего роста мужчина лет сорока, чуть моложе меня, синий комбинезон, кепчонка на голове, востроносое и вместе с тем полноватое лицо, скромный, спокойный, уверенный. Почти таким я его себе и представлял, по крайней мере что касается манеры держаться, и это совпадение фантазии и реальности помогло мне справиться со смущением, охватившим меня еще в поезде. Из опасения, что не сумею достаточно основательно подготовиться к встрече, я просидел накануне всю ночь и заставил себя одолеть целую главу политэкономии социализма. По дороге в О., под мельканье насыпей и сосен, я, естественно, задремал, и весь замысел вдруг показался мне настолько сомнительным, что я едва не сошел на ближайшей станции и не отправился восвояси. Меня мучило неотвязное ощущение, что я пошел на поводу у каприза, что вся эта затея чуть ли не смехотворна. Окончательно проснувшись, я по трезвом размышлении отмел эти страхи как безобидную предстартовую лихорадку, но немного погодя они опять заявили о себе, причем куда зловреднее: мне вдруг почудилось, что и сам я, и моя тема, и мой замысел бродим в каком-то призрачном царстве, страшно далеком от реальной жизни. В купе вошел мужчина с огромным выцветшим рюкзаком и рулоном обойного бордюра, потом девушка с таксой, две седые старушки — для меня они были существами из другого мира под названием Жизнь, от которого сам я, как ни странно, был до сих пор отрезан.
Смешно, сказал я себе, где же еще жизнь столь реальна и столь осязаема, как не там, куда я направляюсь, в сфере созидательного труда, и разве есть иной путь деятельной жизни, чем стремление принести пользу обществу, отдать все силы удовлетворению его насущных потребностей! Поезд тронулся, замелькали насыпи и сосны. Девушка надкусила яблоко — девушка как девушка, такса зарычала — такса как такса. Мужчина с рулоном бордюра развернул газету, и мой взгляд упал на очередную заметку о герое будней. Вот видишь! — приободрился я, а уж когда увидел бригадира, скованность и вовсе прошла и тревоги мои показались смешными и надуманными. Я облегченно выкрикнул в металлический грохот свое имя, бригадир кивнул и пожал мне руку.
— Знаю, — сказал он, — ты тот самый писатель… — он запнулся, не то подыскивая определение, не то припоминая имя, и в конце концов докончил: —…который написал статью.
— Ты ее читал? — спросил я и тут же выругал себя за идиотский вопрос: ясное дело, читал, раз упомянул о ней.
Снова нахлынула робость, и я наконец понял, откуда она берется. И грустно, и как-то неловко: пишу о человеке, называю героем, расхваливаю, а сам ни разу с ним не говорил. Хорошо, пусть я изо всех сил старался не отступать от известных мне фактов — бригада, доведенная предшественником чуть не до политического разложения, достойное
— Ведь там все правильно, — заметил он.
Я облегченно вздохнул, что-то пробормотал и назвал его по имени: «Вальтер», но тут бригадир поправил козырек и сказал, что он не Вальтер, тот приедет через два дня, он Вернер, прежний бригадир, так-то вот…
А кругом немолчный металлический грохот.
В такие минуты не происходит абсолютно ничего, главное — что будет дальше. Вернер продолжал как ни в чем не бывало, и тон у него был почему-то извиняющийся: нового бригадира, Вальтера, внезапно направили на переподготовку и вернется он только послезавтра; он, Вернер, послал мне открытку, но я, очевидно, ее не получил; его голос доносился откуда-то издалека, словно сквозь вату, я тщетно пытался сладить с изумлением, досадой, стыдом. Первым побуждением было повернуться и уйти, повернуться и молча, нет — возмущенно, нет — спокойно уйти и нажаловаться в дирекции, что этот недотепа не нашел ничего умнее, как послать мне вместо телеграммы смехотворную открытку; вторым побуждением — оно возникло почти одновременно с первым и разительно от него отличалось — был упрек самому себе: ни в коем случае нельзя было писать с чужих слов! Потом в мозгу замельтешили оправдания, что я-де изложил только факты, и мгновенно встал контрвопрос: а вправду ли все так? — и яростная самозащита: написанное необходимо для общества, перед такой необходимостью личные сантименты должны отступить. А среди всего этого, вперемешку с оправданиями, которые лавиной штампов напирали на сознание, внезапно родилась мысль, что вот сейчас бригадир отбросит добродушную сдержанность и пойдет на меня с кулаками. Отчетливо понимая правомерность такого поступка с его стороны, я — как ни глупо это звучит — отпрянул назад и огляделся в поисках укрытия. Но Вернер — а прошло минуты две, не больше, — Вернер все сильнее смущался, краснел, беспомощно мямлил, наконец, тяжело дыша, стащил с головы кепчонку, помолчал, явно дожидаясь от меня ответа, и опять обеими руками нахлобучил ее не затылок. Рабочие у станков и штабелей металлического листа не обращали на нас внимания.
— Вы, наверно, очень разочарованы, что не застали Вальтера, — снова донесся до меня его голос, потом Вернер умолк, и даже под натиском собственных горестей я сообразил, что мне позарез необходимо что-то сказать: «да» или «нет», лучше всего то и другое сразу. Так я и сделал.
— Да нет, — обронил я, все еще живо представляя себе внезапный удар кулака. Я сделал сильное ударение на «нет» и, чуть спокойнее, на «да», взгляд мой при этом был устремлен в сторону, туда, где синей змеей вонзалось в сталь сверло: металл режет металл, — а в голове почему-то мелькнуло, что не худо бы надеть защитные очки. Пронзительный визг резко оборвался, Вернер кашлянул и повторил, что в моей заметке все правильно.
Из газеты ему, мол, все стало по-настоящему понятно. Тем временем сверло вышло из отверстия, заготовку освободили из зажима, передвинули и закрепили снова. А Вернер продолжал: с политикой у него и впрямь не клеилось, в этом я совершенно прав…
В ту же секунду моя досада обернулась гордостью, а стыд — разочарованием. Вот какие у нас рабочие, вот какие читатели! — подумал я. Наша литература может гордиться: такая крохотная заметка, а как действует! Острейшая критика — и все равно воспринимается как помощь. Ну разве это не замечательно?!
— Ничего, придет время, и с политикой справишься, — утешил я.
Вернер расхохотался, с облегчением, от всего сердца, добродушно, у него точно гора с плеч свалилась. Я тоже засмеялся, страха как не бывало, и в эту минуту полнейшей уверенности мне вдруг стало жаль человека с рюкзаком, который в поезде воплощал для меня настоящую жизнь, а на деле явно был ничтожным обывателем, привязанным к своему домику и садовому участку. Кой черт в меня тогда вселился? Что на меня нашло? Разумеется, я правильно сделал, приехав сюда: здесь, и только здесь реальный мир, здесь, и только здесь бурлит подлинная, правдивая, увлекательная жизнь, здесь проходит та самая дорога — не поленись нагнуться, и у тебя в руках сюжет, который обязательно пригодится, да еще как! Сдается мне, что в тот миг я воочию узрел солидный том рассказов и даже успел придумать ему название.