Избранное
Шрифт:
За что воевали. Берлин. 1945.
Предчувствие
ВОЕННЫЕ СТИХИ ГЕРОЯМ ВОЙНЫ
Село российское, глубинное, дороженька в пыли,
Речонка мелкая с пескариками на ленивых плесах,
Да срубы пятистенок – церковка вдали,
Березки беленькие на пригорках в длинных косах.
Полынь – трава дурманом в голову зашла,
И рыжие подсолнухи следят за солнцем,
Шумок с гумна – полуденная тишина,
Старушек головы в повязанных платках в оконцах.
Мальчишки заигрались тряпочным мячом,
И козы блеющие щиплют траву,
Деревня тихая залита солнечным лучом,
И сердце обливается душевною отрадой.
Большак. Большак – твой перекресток – весь в пыли,
Проезжею телегой взбаламучен,
И лес таинственный стоит вдали,
И сеном пахнущий овин над кручей.
Вот появился «Газик», вдруг остановясь,
И трое из морской пехоты появились,
Какая у морских с той деревенькой связь?
Похоже, адрес знали, взглядом зацепились.
Вот подошли к калитке, ко двору,
И к ним мужчина с женщиной из дома вышли,
И подошли к троим, поняв, что не к добру,
Молчали оба, погрузившись в мысли.
Стояли молча, по щеке пошла слеза,
Все трое сняли перед стариками бескозырки,
Уж не дождутся старые домой сынка,
И внука не дождутся, и его улыбки.
Проклятая война, затеянная ни про что,
Ты отнимаешь у людей все лучшее на свете,
Рыдают женщины и втихомолку – их мужья,
Уж не откроют в дом родной калитку дети.
22.02.2010
Атака
Эх, ночь перед атакой, это же – Шекспир!
Здесь драма в драме – сказано в квадрате,
Ракеты высверлили темноту до дыр,
На дне окопов в думы погруженные солдаты.
Тот, кто не брился и не целовался никогда,
В воспоминаниях, как с Лелькой на «сельпо» нацелил
Подушечку в полосочку, другого, как всегда.
Зачем же он тогда ее так долго клеил?
Другой, постарше, в муках боя ждёт,
Весь в думах о жене в квартире коммунальной,
Как там ребенок, и на что она живет,
Ничем не может ей помочь в той жизни дальней.
Другой весь ревностью измучился, не спит.
Как там невеста: иль верна, иль загуляет,
А вдруг к ней ночью хахалем, который на броне,
В письме она напишет – ничегошеньки не знает.
А как живет старушка-мать, и старенький отец,
Такие мысли многим в голову приходят.
Увидеть их в последний раз, хоть под конец,
Ведь жизни, может быть, последний час подходит.
Другой продумывает, как назавтра жизнь спасти,
Вместо себя другого жизнью расплатиться,
В глубокую воронку незаметно заползти,
И там до окончания атаки боя схорониться.
А есть такой – какому только порученье дать,
Он
В бою не вздумай повернуться вспять,
А то изменишь сталинской отчизне.
Хоть в каталажку – у него отца и мать,
Иль брата, иль сестру – он словом не вспомянет,
Хозяину лишь только приказать:
Христа вторично сам он на кресте распянет.
Вот так сидят, поникшие, и ждут.
А скоро тот проклятый бой – атака,
Когда же курево и водку подвезут,
Быть может, Бог спасет – пройдет все гладко.
А немцы – обстоятельный народ и не глупы,
Они не делают, как мы, все на авось с размашки,
Там доты, блиндажи и бруствера укреплены,
Из «шмайсеров» бьют пули без промашки.
Ведь если думы те солдатские объединить —
Вот и получится огромная Россия,
Интуитивно знают, нас не победить,
Что Нострадамус сотни лет назад
нам предсказал – Мессия.
Атака – искривленный рот,
всех страхов нарисована палитра.
В газетах сказка, что у нас наоборот,
Но если интендант нам подвезет не сто – пол-литра,
Тогда изображу я смельчака, по пьянке брошусь я на дот.
Атака, в рваном воздухе «Впе….ред!»
И служит в том бою ориентиром
Нам смертью огненной, строчащий пулемет,
И наша грудь в бою нам служит тылом.
Проклятая насмешка в жизни той,
Ведь вроде должен ты бежать от смерти-пулемета,
А ты, наоборот, твой выбор не простой,
Бежишь не ты один, а за тобой вся рота.
Атаки-боя ужаса словами описать нельзя,
Она ведь хаос, ад неописуемо-кромешный,
Разрывы мин, визгливый вой, убитые друзья,
Ты весь в грязи, в крови, но ведь еще живой, сердечный.
Высотку мы не взяли – случай подкачал,
Но это только маленькая передышка.
Высоцкий пулей без промашки в цель попал —
«Кому до ордена, ну, а кому – до вышки».
На одного лежат, разорванные, целыми кусками.
Здесь пять иль шесть мне дорогих ребят.
Не взяли мы высотку – ну, проклятую не взяли,
А был приказ, «мы за ценою не стояли», был откат.
В весеннем том леске, что под Москвою,
Я поднимаю бережно – волнения не утаю —
Быть может, эту каску, что была над головою
Того, кто с Лелькою спешил в сельпо, ну, а сейчас в раю.
Я, поднимая, не хочу ее смотреть-крутить,
Чтоб не увидеть маленькую Роковую дырку
Ту, без которой мог он жить и жить,
Прижавшись к Лелькину окну смешною носопыркой.
Ну, вот она на каске – вот она, пробивши сталь,
Убойной силою сразила этого мальчишку.
Он жизнь мне подарил, «и смертью смерть поправ»
И в горе я стою, оплакивая деревенского парнишку.
20.03.2009
Награда
Сейчас цветущий май, сорок шестой,
Я вижу на Тверской два смутных силуэта,
Но двигаются быстро, прямо на меня,
И не увеличиваются при этом.
Вот приближаются, и что же вижу я?
На маленьких фанерках там сидят обрубки.
Фанерки на подшипниках стоят.
Бинтами перевязаны и искалечены их руки.
Вот, как ракеты, приближаются они,
С асфальта фейерверком искры выбивая,
Здесь два солдатика, и наперегонки
На площадь Красную – зачем, не знаю.
И поравнялись, гимнастерки в орденах,
А на пилотках звездочки сияют,
И с удивлением прохожие глядят,
Зачем такие скорости, не понимают.
А что глядеть? Ведь юноши они,
Но только нету ног, обожжены войною,
Ведь все отдали Родине – все, что смогли,
Вот и затеяли перегонки между собою.
А там внизу метро, «Охотный ряд»,
И там знакомые мои на тех фанерках,
Вот два солдатика знакомые сидят,
И подаяние в пилотки им бросают редко.
Так редко, но не потому, что сердце не болит,
А просто денег нету у прохожих,
Ведь их самих давно от голода мутит,
И могут сами в обморок упасть, похоже.
Эх, играет гармоника родная,
«Разлюли» малину я пою.
И в пилотку падает копейка,
На которую по-нищенски я с мамою живу.
Мне – пятнадцать. Я – здоровый, невредимый,
Снизу вверх ты смотришь на меня.
Как же покалечило тебя, родимый,
Сверху вниз смотрю я на тебя.
Маленький автомобиль им Родина должна
И квартиру предоставить и без промедленья.
Но фанерку предложила им она
Ничего не сделала, при том без сожаленья.
Через год я встретил их опять – пропал,
В грязных гимнастерках орденов уж нету,
По нужде продали тем, кто и не воевал,
Пьяных вдребезг – в их пилотках денег тоже нету
Я не стал стоять – чтоб сверху вниз,
Я присел на корточки перед судьбою.
И зрачок в зрачок – смотрел на них тогда
Разница в пять лет была у них со мною.
Это было в том сорок седьмом году
Через год случилось по-другому,
Там, в Москве, безногих и безруких собрали
И отправили их в дальнюю дорогу.
Эх, играй гармоника родная!
«Разлюли малину» я пою.
Нету ног – уж ничего не проиграю
На копейку от прохожего живу.
Нет теперь игры вперегонки – ну, нет.
Их судьбу решили «наверху», ведь там «мессия»,
Утопить всех этих нищих дураков,
Чтобы не позорили в дальнейшем мать-Россию.
Попрошайничать нельзя солдат,
Недостойно сталинской великой эры,
И пошли калечить судьбы искалеченных ребят,
Как всегда в России – как всегда без меры.
«Франца-Иозефа» промерзшая земля,
Чайки стонущие с высоты, паря, смотрели,
Как одна там за другой взрывалася баржа,
И герои русские, наверно, в рай летели.
Помню я о тех героях позабытых,
До сих пор мне стоном так стесняет грудь,
Отрыдали матери, оплакали убитых,
Мало тех осталось, кто их может вспомянуть.
Может, попадёшь на этот берег,
И, услышав чаек, стонущих вдали,
С состраданием и в Бога Вере
Ты к земле с поклоном, плача, припади.
7.03.2009
Катюша
Война. Под утро в мерзлости земля и тишина.
Лишь воронье над костровищем каркает и реет.
Смотри, земля по кочкам кровью залита,
А это кровь солдат там на снегу видна и рдеет.
И что случилось с этой тишиной,
Ведь тишиною не была она когда-то.
В траншеях жизнь кипела тихой кутерьмой,
Вчера готовились к смертельной схватке там солдаты.
Вчера траншеи обходил тот приглушенный говорок,
Который всех солдат сопровождает перед боем,
То лязг затворов, звон от котелков и курева дымок,
Нередко прерываемый летящей мины воем.
Случилось. Интендантская порода не всегда щедра.
Конечно, курево, сто грамм всем выделяет перед боем.
Но здесь ошиблись – и за завтра приняли вчера,
Нам за день водочки доставили. Не перед боем.
Понятно, что развеселилась рота вся,
Ведь боевые сто – вдвойне. От всех разило перегаром.
За два часа мы выпили и выкурили все,
Чего не покурить и выпить, если все задаром.
Но все же интендант отъевшийся
потребность в водке не покрыл.
Хотя, какое счастье выпало солдатику на душу.
А на Руси как повелось – ты выпил, закурил,
А ну, давай-ка, запевай «Катюшу»!
От нас, примерно метров так в трехстах,
Немецкая траншея долбаная пролегала.
Нам слышалась оттуда по-немецки трескотня,
И просьба о «Катюше» – вайтерзинген – нас достала [6] .
Нарисовался шнапса, курева хороший шанс достать,
Кто не дурак и покурить, и выпить на халяву.
Парламентера стали быстро выбирать,
Чтобы попробовать немецкую отраву.
Парламентера выбрали, и Ванька побежал,
Сквозь мертвую пристрелянную зону,
Спиной своей себя от пули защищал,
И добежал, стервец, а то бы не было резону.
Наверно, немцам там он все растолковал,
Как проведем обмен и сколько раз исполним,
Конечно, жизнь свою он в ноль застраховал,
И белым флагом нам салютовал, довольный.
Ну, мы пятнадцать раз «Катюшу» голосили.
Доголосились до того, что голос наш пропал.
Зато напротив немцы так Ванюшу напоили, накормили,
Что без сознания на дно немецкого окопа он упал.
И немцы были тем концертом так довольны,
Как будто пел им Александровский военный хор.
Решили притащить в окоп к нам Ваньку,
Нельзя же немцу нарушать общественный наш договор.
Солдатики немецкие простые работяги были,
И совесть, и порядочность к другим были у них,
Они в мирных временах, да и в войну не позабыли,
Что Бог дает все блага не для них одних.
И в сереньком завьюженном рассвете, где-то в пять часов,
Два немца – нам ровесники, почти что дети,
Нагруженного шнапсом Ваньку потащили к нам в окоп,
Чтобы вернуться к бою на рассвете.
Светлело, промахнулись снайпера.
Туманом предрассветным в немцев не попали.
Господь на этот раз их сохранил тогда,
К своим живые невредимы добежали.
А в шесть утра закончилась для тех и тех война,
Любимым матерям и девочкам они не дописали,
В теченье часа самолеты всех отправили их в никуда,
Тротилом в тыщи килограмм окопы все с землей сравняли.
Прошли десятки лет – на этом месте я стою, грущу
Прислушиваюсь, может быть, раздастся песня о «Катюше».
Виновных и невиноватых в этом не ищу.
И боль, и сострадание, и слезы рвут мне душу.
18.03.2009
Последний бой
Я знаю, завтра будет первый в жизни бой,
А в памяти коров гоню я в полдень к водопою,
Я радуюсь тому, что дарит мне река
Своей прозрачною журчащею струею.
Я голый на коне на вороном сижу,
Он входит в воду, оступаясь, осторожно,
Он без узды – его свободен храп – он пьет.
И я с ним пью – восторга описать мне невозможно.
Сейчас сижу на дне осклизлого окопа,
А в голове воспоминаний целый рой.
Как предзакатной, духовитой, муравленной дорожкой
Гоню домой коров, а завтра будет бой.
Со скрипом открывается дворовая калитка,
Коровушка с мычанием проходит на подой,
И мать мне говорит с улыбкой:
«Сынок, поди-ка к ужину, лицо умой».
Очнулся. Ведь, наверное, напротив в вражеском окопе
Сидит такой же паренек, но враг собой,
И щупает рукой осклизлую стену окопа,
И вспоминает, как корову он когда-то гнал на водопой.
Сейчас, как в отражении зеркальном,
Он проверяет каску, как и я, над головой,
И шмайсера проводит дула смазку,
Как я свою винтовку смазываю в первый бой.
Он также, как и я, дорожкою знакомой
Немецкого опрятного и сытого села,
Кормилицу гонял к родному дому
И мать встречала на крыльце его, как мать моя.
Ведь я, как он, еще не брился и не целовался,
В деревне строго, ведь у нас закон такой.
Косил, пахал, учиться я старался,
Гонял коров, коней, овец на водопой.
В окопах тишина. Предсмертное оцепененье.
И каждый вспоминает, разговаривает сам с собой.
Я вспоминаю жизнь мою, сестру и маму,
Как я хочу обратно к ним домой.
И взвыла двухсторонняя артподготовка.
И началася, сволочь, в пять утра.
И в небо тыщи тонн земли, железа и осколков,
Взлетая, убивали наши жизни, не щадя.
Я посмотрел на дно окопа, в лужу
И не узнал себя: «Эх, мамонька моя!»
Вся голова была седая, снегом в стужу,
Я лет на двадцать постарел тогда.
Затем настала тишина. Но мертвая такая…
И в ней прорвался крик: «Вперед, ебена мать!
За танками бежать, не отставая!
Высотку впереди во чтобы то ни стало взять!»
А как возьмешь проклятую высотку?
Ни папирос не подвезли, ни по сто грамм.
А виноваты интенданты – крысы тыловые.
Хоть восемнадцать мне – за это жизни не отдам.
Попробуй-ка взберись по стенке склизкого окопа.
Ведь амуниции тебе не килограмм.
И пули свистом бруствер прошивают ловко,
И можно быстро тут отправиться ко всем чертям.
А первый раз – ведь это очень важно,
Ты в первый раз родился, и впервые полюбил.
Ты в первый бой мальчишкою собрался,
И, может, первый орден или смерть ты получил.
Хотелось не вперед – назад мне к матери бежать.
Но позади рассыпалися тараканьего толпою
Чекисты-смершевцы, ведь их не сосчитать,
И как бежать назад, куда их деть, они ведь не для боя.
И с тем парнишкой-немцем я столкнулся головой,
В его зрачках увидел зверя страшного – себя.
И на штыке моем повисло тело молодое,
Такое же, как было у меня.
И с удивленным криком он упал на землю,
И с удивленным стоном я упал туда,
Я не заметил пули, что попала в сердце,
И не заметил я, как он убил меня.
В далеких друг от друга тихих деревнях,
В закатных далях – солнце за дорогу,
Кормилицы идут домой, от радости мыча,
И обе матери встречают их у своего порога.
Но обе уж не встретят никогда детей своих,
Не приведет сыночков к ним дорога.
Не скажут им они: «Давайте вечерять,
Ведь вы устали, деточки, немного».
17.03.2009
Так было
О, поле русское, войною искалеченное поле,
Вчерашний страшный бой прошел здесь на передовой.
Горящих танков дым, для смерти тут раздолье:
Сырого мяса, крови запах, мин визгливый вой.
Сугробы в копоти, и наст пропитан кровью,
Еще недавно здесь божественная поля красота была.
Убитых восемьсот лежит, им нет надгробья,
Здесь вздыбленной земли молчанье, смерть свое взяла!
Смотри, сидят солдатики, сидят на бугорке,
Один в советской форме, с звездочкою на пилотке,
Другой в немецкой форме, он без шмайсера, с лопатою в руке,
И на двоих им «козья ножка»
из махры в вонючей из газет обертке.
И разговор на непонятных языках понятен им двоим,
С небес вот свалится работа не по нраву,
Хоть держатся, но страх им на двоих в подарочек один,
Увидеть рваные тела – для их души смертельную отраву.
По восемнадцать лет, и на сегодня, вроде бы, живые,
Сидят, беседуют, как с одного двора свои,
До завтра время есть. Вам выпить бы да закурить, родные,
Ведь завтра в бой, а завтра вы – заклятые враги.
Проблема тут одна, переплелись убитые руками и ногами:
Вчера прошел здесь рукопашный беспощадный бой,
Вцепились в горло другу друг в отчаянье зубами,
И в схватке так сплелись, хоть волком вой.
Читатель дорогой, я сердцем не солгу, я в лирику сейчас.
Я славу пропою ста граммам, папиросам,
Которые, как воздух, были нам нужны подчас.
«Вот как бы только их достать?» —
мы постоянно мучились вопросом.
Попробуй обойтись, чтоб перед смертью не курить,
Попробуй обойтись, перед костлявой спиртика не выпить,
Ты в бой пойдешь с душою голой, будешь волком выть,
И, думаю, почти наверняка в бою тебе не выжить.
Тот не мужик, кто хвастает перед женой:
«Я не курю, не пью! Ты ценишь? Понимаешь?»
Не любит никого такой мужик, а любит свой «живот»,
За жалкую душонку он свою переживает.
Я тоже не сторонник алкоголя, папирос,
Хотя всю жизнь мою отлично понимаю
Тот библии закон бессмертный, я до этого дорос:
«В короткой жизни делай все по мере» – это крепко знаю.
Ползу я на строчащий дзота пулемет,
Своею грудью я, как тылом, защищаюсь,
Дымок от папиросы, как живой, мне греет рот,
А спирт внутри меня от страха защищает.
Я не один, как троица, втроем,
Даст Бог, я знаю, вместе мы гранатой амбразуру забросаем,
Втроем полегче справиться с свинцовым тем огнем,
Мы победим проклятых, не погибнем, знаем.
А что на поле? Все окоченело на морозе,
Ни разогнуть, ни оторвать уже нельзя.
А вон там танк горящий —
отогреть да разогнуть им руки-ноги
Не положить в могилу их в объятьях – не друзья.
Известно, мертвые «не имут сраму»,
Они равны теперь во всем и навсегда,
Он, мертвый, все простит, не сделает скандала:
«Давай, отогревай, сжигай на танке, коль пришла беда».
И так по всей России-матушке родимой
Во времена войны на поле брани раздавались голоса:
«Эй, Фриц, тут твой лежит, на бляхе Конрад имя!»
«Иван, а твой лежит «без бляха-имени и голова».
Таинственная сень могильных обомшелых плит
Страданья миллионов под собой скрывает,
И шепот листьев в тишине кладбищенской струит,
Березка нежная, склонившись, веточкой качает.
01.09.2009
Быль
Виктору Ерофееву
Казани пригород, промокшая дорога.
По грязи с банками идет, бредет старик,
К колодцу он – за мутною водою.
Так каждый день – он к этому привык.
Он одинок – идет дорогою знакомой,
Затем по грязи медленно, в барак домой.
Вот приближается, усталый и полуголодный,
А молодежь, курящую, обходит стороной.
Идет он не в квартиру, так нельзя,
На съемную веранду – аж в четыре метра.
Хозяюшка веранду ту ему сдала.
Сдала – не проживешь на пенсии диету.
Воды проточной не было и нет,
К отхожему по лестнице во двор спускаться,
А где взять силы, дайте мне ответ.
Ну, сколько это может продолжаться?
Старик, он где-то восемьдесят пять.
Дрожащая рука – зубов уж нету,
Лицо в бороздяных морщинах все,
Обтрепанная одежонка в слоя три одета.
Сорок второй. Смертельная война.
Ячейка в ней молоденький солдатик,
Винтовочка, гранаты в ряд лежат —
Не пулемет, не шмайсер (автоматик).
Атака – Родину мы защитим,
Вот танков подожженные громады.
Лежит солдатик, умирает молодым
И истекает кровью, льющейся из раны.
Нашла и притащила в медсанбат
Его сестричка на спине, от взрывов замирая,
Героя русского сестреночка спасла,
Дальнейшей я ее судьбы не знаю.
Ну, вылечили и опять на фронт,
В боях, в крови дошел до самого Берлина,
Рейхстага стены пулями изрешетил,
Я удивляюсь – ну, откуда эта мощь и сила!
По жизни-нищете бредет старик,
А на него, как будто ниоткуда,
Чрез долгих шестьдесят свалилася звезда,
Звезда та золотая – и свершилось чудо.
Ну, наградили, а в глазах дрожит слеза,
Нет – не обида. Нету этого в помине,
А что жена недавно умерла,
Не доведется с нею в новенькой квартире.
Пишу, и у меня стоит слеза.
Ну, сколько может он пожить в квартире,
Ведь человеку – восемьдесят пять,
Таких немного уж осталось в целом мире.
О Господи! Когда окончится такой позор,
Когда огромная страна героя позабыла,
А в ней Герой Российский в нищете прожил,
И выжил ей назло, и Правда победила.
Великая Россия, уж две тысячи восьмой,
Ведь то, что описал, звучит тебе позором.
Вперед Россия – мы сильны как никогда!
Кричат спасенные кликуши с молодым задором.
Вы видели все то, что описал?
Я видел в телевизионной передаче.
А в то, что видел, поначалу не поверил я,
Мне совестно, мне стыдно за страну, я плачу.
05.05.2009
Бабушкина молитва
Сыну Георгию
Издалека увидел их в тот день.
Увидел я на расстоянии далеком,
Лежу – одесская-еврейская шпана,
Мне восемнадцать – я в окопе неглубоком.
Артподготовкою растерзана земля,
И поля нет на ней, одни воронки.
Метелки ковыля промерзли на ветру,
И в воздухе свистят то пули, то осколки.
Промерзшая земля, от страха рвота,
Зажат противотанковый в руках,
Направо – слева закопалась рота,
И ожиданье смерти всех вгоняет в страх.
Глаза повыше бруствера нам не поднять,
В лобешник пулю получить здесь не задача,
А снайперов немецких и не сосчитать.
Лежим, от холода трясемся, чуть не плача.
Я думал – их немного, а их тьма.
Рассыпались на расстоянии, как блохи.
Сперва подумал, здесь управлюсь я,
Дела мои сейчас не так уж плохи.
Пристрелян в поле каждый сантиметр,
Напротив нас немецкая траншея,
Они-то знают, «Тигр» не подведет,
Он над окопом не раскрутится и не сломает шею.
Разгонятся прыжком через окоп,
Пройдут, как в масле нож проходит.
У нас же сделают совсем наоборот,
Раскрутятся и в землю вгонят
Пройдут и не затронут свой окоп,
За ними и поднимется пехота.
Остановить, поджечь нам эту сталь,
Такая в СССР о нас забота.
Ведь если мы пропустим, будет штыковой,
За танками попрячется пехота.
И прямиком в окоп к нам свалится она.
А в штыковой лицом к лицу так неохота.
Мой друг в ячейке рядышком дрожит.
Его я не виню, он умирать не хочет,
Винтовка рядом деревянная лежит.
А настоящую в бою добудь – жить хочешь?
Мороз, покрытый снегом черный наст,
Еще подарочек на нем лежит передо мною,
Он руки-ноги вверх поднял, закоченел,
А ворон глаз выклевывает дробью ледяною.
Вот блохи уж не блохи вдалеке.
Чудовищным вдруг скрежетом заскрежетали,
На каждой кочке ямы дула вверх и вниз.
Кто там внутри – от пуль себя застраховали.
Дыра в стволе, когда качнется вниз,
Шядит в тебя угрозой преисподней.
Такого ужаса, наверное, не пережить
Без веры, что спасен я буду волей Божьей.
Сейчас я вспомнил бабушку свою.
Она с молитвою пред Богом представала.
Просила Бога, чтобы внука защитил,
И в вере в Бога так меня и воспитала.
И с этой верой я неправду должен победить,
Раз верю в Бога – трусить не пристало.
Я должен эту сволочную сталь убить,
Я должен дальше жить, во что бы то ни стало.
Вот он перескочил, как заяц, свой окоп.
Над нашим уж хотел перекрутиться,
А я ему из противотанкового в лоб,
Нет, не попал, того, что ждал, уж не случится.
Ну, слава Богу – длинный был окоп,
Нашли мы пару метров, чтоб укрыться,
А сволочуга все крутил, крутил,
И ведь не мог никак остановиться.
Но вот подумал, что уж все мертвы,
Пошел вперед, за ним немецкая пехота,
Имел всего минуту я, чтоб дальше жить,
Гранату в зад ему, огня дождался взлета.
Пока горит, гранатами назад в пехоту,
Она остановилась, увидав горящий танк.
И повернули вдруг назад, наверно, неохота.
А наши из окопов в спину им строчат.
По линии по всей горят десятки танков,
Немедленно пошла атака – тот кровавый бой,
Кто выйдет из него, покажет время,
А там посмотрим, кто из нас уж мертвый, кто живой.
И друг мой верный из Одессы-мамы,
Новейший шмайсер изучает, просто смех.
Системы этой он совсем не понимает,
В сравненье с деревянной – вовсе и не грех.
Окончилась война – израненный, домой,
А бабушка и мама ждали на дороге.
И я спросил, не помнят ли они,
Когда «Костлявая» на самом на пороге.
И мне был назван этот день и час,
Когда кровавый бой – атаки завершились,
Они провидцы – чувствовали все,
И на коленях в этот день обе за меня молились.
Молитвой близких, любящих тебя,
Ты будешь защищен небесной мощью,
Ты ею дорожи – она покрепче, чем броня,
Она доходит к Господу и днем, и ночью.
22.04.2009
Отступление
Война. Осенняя промозглая погода,
За сеткою дождя не видно ничего.
И глинистою грязью, слякотью полна дорога,
И от нее спасенья нет ни у кого.
На ней и хрип, и храп людской и лошадиный,
Он раздается над восточной стороной,
И отступленье, отступленье, отступленье.
И это хуже, чем последний смертный бой.
Дорога не дорогою, и вьется, как змея,
И всасывает в грязь свою людские души,
Воронками истерзана, траншеями исчервлена,
А на десятки километров там ни сантиметра суши.
Дорога не дорогою, и вьется, как змея,
И всасывает в грязь свою людские души,
Воронками истерзана, траншеями исчервлена,
А на десятки километров там ни сантиметра суши.
Здесь трубы деревень стоят в щемящей голости такой,
Здесь бесприютность, голод, холод, неизвестность.
Здесь карк вороний раздается над толпой,
Отчаяньем и матом вся покрыта местность.
Вот вдруг затор. В колдобину попала пушка.
В упряжье там попала тройка дохлых лошадей.
И постромок, освободившись от оглобли перелома,
Хлестает по лицу скопившихся людей.
Бедняги рвутся из последних сухожилий,
В канаве слышится отчаяннейший мат людей,
«На нет и спроса нет, а ну, их на хуй»,
Бросают пушку вместе с трупами издохших лошадей.
И бесполезные своею прошлой жизнью,
Ты погляди – подряд, подряд, подряд.
И тут и там Т-тридцать четверки,
И «Тигры», «Фердинанды», перевернутые здесь лежат.
Вдруг крик: «Ложись, ребята, воздух!!!»
И в грязь лицом десятки тысяч вдруг.
Лежат, спиной прикрытые от смерти,
Лежи, терпи и не дыши, мой друг.
Десятки тысяч словом, словно пулей, уложили,
А пуля убивает только цель одну,
Евангелие здесь только применимо,
Одним лишь словом уложить несчастную и рваную толпу.
У летчика земля, как карта на планшете,
Прямой наводкой бьет наверняка,
А там среди солдат и старики, и женщины, и дети,
Но ведь чужие старики, и мать, и дети, и жена.
Прошла атака, люди поднималися из грязи,
Война, собака, что ты сделала с людьми?
И молча, друг поддерживая друга,
На тыщу меньше на восток понуро побрели.
Не так все просто – голова змеи, что на восток,
Свободна от людей с оружием для боя,
А хвост змеи поближе к западу – туда нельзя,
Он «смерша» охраняется конвоем.
А все ведь для того, чтоб кто-то не сбежал,
Которому тот запад вдруг покажется родною стороною,
Попробуй, друг, рискни – не отступай,
То будет дел тем «смершевцам»– конвою.
Прошли десятки лет, и если жив тот летчик,
Я не завидую ему в его судьбе,
В ненападенье, в отступленье находились люди,
И как прощение отмолит перед Богом он себе?
10.04.2009
Возвратился
Я вышел, черт возьми, хоть ранен, но живой
Из тех боев кромешных – хуже ада,
Из страшной тьмы растерзанных домов,
Теперь домой – домой, и это высшая моя награда.
Четыре с половиной года я прошел в боях,
Был много ранен, видел много горя,
Но как в Берлине, я не видел в страшном сне,
Там русских и немецких трупов было море.
Здесь каждый дом был неприступен и, когда
Мы «Гитлерюгенд» из развалин выбивали,
Они зубами в кирпичи вгрызались – детвора.
И много нас, прошедших всю войну, поубивали.
Попробуй-ка, войди в горящий тот подъезд,
где за углом тебя мальчишка поджидает,
Но мы не «Гйтлерюгенд» – опыт есть войны,
Гранату без чеки – пусть получает.
Уничтожал нас огненной струею огнемет.
Казалось, мы ползем на доты, заживо сгорая,
Из всех ослепших окон убивал строчащий пулемет,
И смерть нас поджидала здесь в конце войны у края.
Мы рвались к канцелярии, чтобы потом
Не говорили – не добили, и мы жизни не жалели.
Но здесь не повезло, другие прорвались с трудом,
Хотя мы первые добить проклятого хотели.
Ведь как обидно здесь погибнуть, ведь последний бой,
Ведь заслужил свою-то жизнь продолжить хоть немного,
Я за спину не прятался, всегда на передовой,
Просил судьбу оставить мне дорогу к дому.
Мечтал: в деревне появлюсь в наградах, орденах,
Чтоб не сказали, что войну прошел задаром,
А будет ли потом легко иль тяжело в трудах,
Мне все равно после войны, гори оно пожаром.
Там ждет меня давно моя жена,
И двое ребятишек – уж наверно позабыли,
А фотографию мою и треугольники с войны,
Я думаю, они давно уж с фронта получили.
Пословица права, что «гоп не говори!»,
Пока не перепрыгнул ты, сердешный, ямы,
Щенок в пятнадцать лет – мне в тридцать пять влепил,
Да так, что мне не снилось ни во сне, ни в яви.
Ну, госпиталь, «нет худа без добра» – пословица опять,
Я познакомился с сестричкой, в восемнадцать лет девчонкой,
И здесь впервые пожалел, что тридцать пять,
Что не был ей ровесником-мальчонкой.
Мы подружились, и сестренка рассказала мне тогда,
Что был один, который поматросил – бросил,
И что теперь беременна она,
И что ей делать – у меня совета просит
О господи! Что делать мне, да при такой беде?
Ну, как домой девчонке при позоре возвращаться,
И в маленьком российском городке
Ее ведь заклюют – никто не будет с ней общаться.
И я пообещал: «Поправлюсь, и к тебе домой,
В твой городок вдвоем мы в скорости приедем.
Совру – ребенок от меня, и будем жить втроем,
И всем родным скажу, что скоро свадебку отметим».
Ну, как решился я на это – лучше в бой,
С рождения не врал, и вдруг так сразу,
Я как бы стал не сам самим собой,
Хотя подумал, что когда-нибудь я смою лжи заразу.
Ну, как решил, все сделал, как солдат,
Приехал, объяснился с тетками и братом,
Все, как по-настоящему, я свадебку сыграл,
И вдруг почувствовал себя совсем не виноватым.
И я уехал – честь девчонки спас, и счастлива она,
И с чистою душой, счастливейший на свете,
В деревню я приехал – обняла меня жена,
Как от чужого дяди отшатнулись дети.
Увидел я, что ладненько в моей семье,
Жена одета и довольна, сыты дети,
А по деревне уж такая нищета —
Какой другой ты не найдешь на белом свете.
Пройдя военный ад, я цену жизни знал,
Не стал расспрашивать в семье, что и откуда,
А виноватых – невиновных я не стал искать,
Взял вещевой мешок и быстренько оттуда.
Ведь на войне таких нередко я встречал,
Ребят хороших, но с таким потухшим взглядом,
Все потому, что кто-то с тыла отписал,
Что жены и невесты их с другими рядом.
Судьба меня щадила, и поклон ей дорогой,
Из пулемета я строчил за «синенький платочек»,
Я верил в преданность жены, идя на бой,
Меня не убивал без пули тыловой дружочек.
А те несчастные утратили всю веру в жизнь,
Пред боем часто в стельку напивались,
На пулемет, из дота изрыгающий огонь,
Без страха и оглядки, голову сломя, бросались.
Приехал я обратно в тот забытый городок,
Обнял, расцеловались с милой, мнимою женою,
Что было рассказал, потом был «Загс»,
Она сказала – любит, мы пошли дорогою одною.
Я верил в преданность – поэтому живой,
Ведь я не знал, что за спиною был иуда,
Спасибо Господу, что от доноса был спасен,
Спасен был проявлением Божественного Чуда.