Избранное
Шрифт:
24.06.2009
Воздушный бой
Летчикам-героям посвящаю
Год сорок третий. Наш аэродром и взлет.
Мой истребитель и товарищ мой ведомый,
Вот разбежались, и вверх скорей, в полет,
Со взлетной полосы, так мне знакомой.
Эх, небо, небо! Детская моя мечта сбылась,
Осуществилась, стала былью,
И в небе я уже не человек – сейчас
Я птица – у меня есть крылья.
С мотором мощным, от вибрации его
Весь корпус самолета изнывает,
Подъем обратной радугой и вверх,
Туда, где солнце мне теперь сияет.
И друг идет за мной по радуге обратной,
Он знает, без него мне здесь «хана»,
Не жду гарантий, я в судьбе превратной,
Гарантия мне помощь-дружба пацана.
Вот Липецк подо мной. Родная школа,
Ту школу с немцами окончил я.
Распоряженьем Сталина, я эту школу
До самой смерти не забуду никогда.
Мы в этой школе с немцами учились,
И эта школа ассов воспитала в нас,
И мы, и немцы девочек из Липецка любили,
А многие их них уж замужем сейчас.
Я с немцами дружил – мы были вместе,
Гуляли, пили – молодость моя.
И, может быть, поэтому в военном лихолетье
На Липецк не упала бомба ни одна.
Любовь, любовь! Ты радость и весна!
Хоть русскому, хоть немцу так необходима.
В девчонок Липецка перевлюблялись мы тогда.
Влеченье сердца в молодости непреодолимо.
Идем на Запад – все нормально, пролетаем,
Под нами стелется родной, но незнакомый край.
Как говорили немцы, в небо улетая,
Летим друзья, сегодня «Luft ist frei!»
Вдруг из-за тучи двое «Юнкерсов» откуда-то взялись
В сопровожденье пары «Мессершмитов».
Проблема – двое против четверых, теперь дерись!
И надо сбить фашистов недобитых.
Летят, и на боках у них кресты,
Мощнейшие и современные моторы.
«Ну, Коля, ты смотри, не подведи,
А то окажемся в гостях у бога вскоре!»
Один уж надо мной, я на крыло и в «бочку»,
Ушел и в «мертвую» я закрутил,
Задача – сесть на хвост заразе,
Чтоб пулемет напрасно не строчил.
По «мертвой» петле я наверх и вниз стрелой,
Я точно рассчитал, и сел ему с хвоста на спину,
Вот он горит, собака, мой строчащий пулемет
Рассек его крыло наполовину.
Вот три осталось, ну, теперь полегче,
Быть
Вот молодец, маневром точным вмазал,
Смотрю, враг загорелся, камнем вниз летит.
Воздушный бой не легче штыкового,
У нас другие скорости свистят,
Ну, двое сбиты, вполовину ноша,
Ну, кто проворнее из липецких ребят?
Мой следующий маневр не удался, у немца тоже.
Он рядышком со мной – крыло в крыло летит.
И смотрит на меня, и я смотрю – и что же!
Франц – друг по летной школе – на меня глядит
Мы с Францем неразлучными друзьями были,
Казалось, никому нельзя нас разлучить,
Война проклятая хотела, чтобы мы не жили,
Но мы оставили друг друга дальше жить.
И он ушел, качнув крылом, на Запад,
И я качнуть вдогонку не забыл,
Я знал, он не любил фашизма,
А я хозяина – кто моего отца, арестовав, убил.
Один остался враг – весь искрутился,
Но Коля в хвост ему – я в спину, ну, и вот,
Отправили погостевать на землю,
Все сделал наш огнем строчащий пулемет.
Ну вот, закончен бой – остались живы.
Начальство прикололо боевые ордена.
Мы победили в этой схватке, победили.
И бой тот в памяти – от навсегда.
Проклятая война. Калечит и тела, и души.
Казалось бы, в бою – убей врага!
Но сплошь и рядом, в море и на суше,
Тот, кто убил, лежит с убитым рядом навсегда.
25.04.2009
Сто грамм
Лишь тот достоин Жизни и Свободы,
Кто каждый день идет за них на бой.
Гете
Эх! Сотня грамм незаменимых
Мечта той страшною злодейскою порой
Когда средь взрывов по земле ползем родимой
На доты, изрыгающие злой огонь.
Ты выпил. Все. Вперед! Даешь Победу,
«Спас» сверху, а внизу – твои друзья
Ты – «Троица» непобедим ты с верой
Вперед в атаку и смотреть назад нельзя.
Идем в атаку, кровью истекая
Идем в атаку в страшный «штыковой»
Хребет нам надо перебить ему – мы знаем,
Но бой покажет, кто из нас уж мертвый иль живой.
Вот показался «фриц», качаясь, пьяноватый,
А я-то думал: я – один такой,
Эх! Бы ему прикладом по сопаткам [7] !
Эх! Был бы он от выпивки косой.
Наверно, Гитлер там подсуетился
Не сто поставил – двести с колбасой.
Он вдвое пьяный почему-то объявился
А я тверезый вдвое, да с винтовочкой простой.
Уж так обидно – Сталин поскупей «Ей Богу!»
Тушенки, шоколадки не ищи – тут нет таких затей
Хотя я вдвое потрезвее, слава Богу
А все ж обидно, что немецких нет харчей.
Ну, вот и встретились – чуть не было промаху,
Столкнулся «трезвый с пьяным» головой,
Мой штык влетел под сотню грамм с размаху
А он с двухстами – бац и не живой.
Эх, повторить бы сотни раз по сотке
Она мерило в жизни фронтовой
Тогда б я взял подлючие высотки
И до Победы я дошел веселый и живой.
В железной кружке, смятой в бое – «боевые»
Налиты в память Вашу – наши «сто».
Вам в память не дожившие мои родные,
Вам в память Вечную – Вам, победившим зло.
Теперь я знаю – почему мы побеждали
Мы шнапса их говенного не пили никогда
Свою зеленую злодейку мы употребляли
Поэтому и Победили – живы мы, а им – хана.
22.09.2010.
P. S. Эх, смехом – смех, а сказано и в шутку, и всерьез.
Дом, который заслужил ветеран, прошедший путь от Москвы до Берлина. Фото с телевизора. Май 2010 г.
Там он и умер
Судьба солдата
Войновичу посвящается
Горящий Будапешт – нет ничего страшнее,
Когда в атаке и в крови за взводом взвод,
Чтобы остаться жить – нет ничего вернее,
Бесстрашно через смерть идти вперед.
Почти конец войны, и на краю у смерти
Уже погиб в бою почти что взвод.
Не думает солдат сейчас, поверьте,
В атаке будет дальше жить или умрет.
Он рвется на последнем издыханье
Без рассуждений: «Смерть или живот».
На все плевать, одно желанье,
Хоть раненый, бежать, но победить. Впе – …-рёд!
Зима в том страшном сорок первом:
Обледенел, собака, неглубоко вырытый окоп.
Всего-то восемнадцать. Бой-то первый.
И голодно, и страшно – гаубиц огня потоп.
Но выжил человечек драгоценный,
Назад он не смотрел – вперёд-вперёд.
И жизнь, и мир для нас завоевал бесценный,
Идя на запад, не наоборот.
Он настоящий – нету орденов иконостаса.
Есть парочка медалей, орден есть,
И есть в душе хранящий образ Спаса.
И есть российского Героя честь.
Шукшинский этот парень – он надежный,
Он правду в разговоре рубит, как с плеча.
Доволен, что имеет, и не просит больше,
В бою с врагом не даст он стрекача.
И до Берлина ранен-искалечен Дошел,
Рейхстаг он пулями изрешетил.
Пришел домой, и в шахте был привечен,
Где тридцать два в работе черной протрубил.
Хибару – дом построил, надо ж умудриться!
Женился, дочь и сын родился инвалид,
Но умерла жена, а одному не перебиться.
С другой в гражданском браке – Бог велит.
Но не сошлись. По доброте оставил дом и ей, и сыну.
Работал под землей и уголек рубил,
«Оку»– машину, ту, что называется машиной.
На кровно заработанные денежки купил.
А вот и не судьба для русского героя:
В аварии «Оку» свою несчастную разбил.
И вдруг решил хибару новую построить:
Кирпич ведь грыжи брат – её он получил.
Ведь ты не жулик, операции бесплатной не добудешь —
Продал хибару. Грыжи нет. «Шестерку» он купил.
Вот пенсии пора пришла, работы уж не будет,
Есть крошечная пенсия и долбаный автомобиль.
В Иркутске дочка проживает, так на метрах десяти, имеет ВУЗ,
И сын глухонемой, но тянут лямку жизни понемногу.
Не потянули в жизни вытянуть червоный туз.
Ну, погостил? Обратно в дальнюю дорогу.
Жилища нет – свободен, словно птица,
Живи и радуйся, Герой, ты это заслужил.
Хибару не построить новую, ведь сердце не годится,
Чтоб в старости прожить, ведь есть автомобиль.
Сегодня – 25° в Ростове-на-Дону второй денек опять.
Вот Жигуленок красный на обочину съезжает,
И из него старик, так на прикидку 85,
Кряхтя, сутулясь, из машины вылезает.
Но нет. Не для того, чтоб починить мотор,
Заночевать задумал, так ведь надо.
Он знает, что зависимость – всегда позор,
Он одинок, он сам себе хозяин – высшая награда.
Недавно местный мэр квартиру предложил
Герою, защитившему их жизнь не ради славы.
О, если б сам в бетоне голом он пожил,
Наверно, попросил немедленно отраву.
Ведь это склеп, как в самом страшном сне!
Эх, хорошо на пленке показать квартиру эту:
Воды проточной нет, отхожее на стороне,
Ни окон, ни дверей – все нестерпимо это.
Ну, а чего? В машине можно ночевать:
Не очень стар, и одежонка слоя в три надета.
А что температура – 25.
Так это не беда, беда, что нет зубов, не пожевать при этом.
Ну, ничего: засунем корку в рот и пососем,
Ну, как-нибудь пересосём-перезимуем.
Темнеет. Потихонечку мы до утра соснем,
А там, Бог милостив, к утру живыми будем.
Ну, что? В багажник, чтоб подушку, одеяло…
Из них медали, орден… Эх, вдруг в снег!
И наклоняться надо, да спина болит. А надо…
А дальше на переднем прикорнуть, бессонница на грех.
Ну, наконец, устроился. Обочина, пурга,
А на переднем, вроде бы тепло, уютно,
Не хуже, чем у вас в квартирах, господа.
Мотор работает. И он совсем не бесприютный.
И вдруг, не сон, а быль: огромный зал, Москва,
Андрей Малахов, первая программа.
Он вдруг на сцене: лишние вопросы и слова,
Людей, что сельдей в бочке! Что же делать? Мама!
А почему машина? Где квартира? Где жену оставил?
Почему? Ты старый фронтовик, и как тебе не стыдно?
Квартиру продал, спекулянт? Машина на ходу?
Старик спокоен, слушает. Ему и больно, и обидно.
Хорошее и чисто русское приятное лицо.
Хоть без зубов, а выглядит мужчиной.
В три слоя одежонка врастопыр, медали налицо —
Непритязательный простой мужик былинный.
О, зависть русская, ничтожество, позор!
В Германии на старость лет живут во славе ветераны.
В домах огромных без оград, не нужен им ночной дозор,
Свой доживают век, долечивают раны.
Чрез пару лет на кладбище уйдут они,
Оставят детям, как положено, в наследство
И пенсию достойную, ухоженный участок той земли,
Которую дало им государство безвозмездно.
Из-за того, что добр, остался он без ничего,
А был бы жулик, то была хорошая квартира и машина,
А ветеранкам и войны не нюхавшим – им все равно:
Лишь потрепать язык, а в нем их сила.
Прильнули миллионы к телевизору 17-го декабря.
И не у одного меня слеза с щеки стекает.
Мне кажется, что в «Майбахах» слезой из радиаторов вода стекла,
В которых «нищие» чиновники так важно восседают.
Эх, посадить бы мэра местного хотя б на вечерок,
Да зубы выдернуть, и в ту обледенелую машину!
Мой дорогой читатель, может быть, и вышел прок:
Пусть вместо хлеба пососет от ската он резину.
Проклятая система вся в лукавстве напролет,
Погрязшая во лжи и лживых обещаньях.
Герою русскому ведь не предложит: «Смерть или Живот?»
А просто обрекает старых воинов на прозябанье.
Эй, Путин! Эй, Медведев! Где же вы?
А вдруг такая же судьба и вас коснется?
Ну, помогите же скорее старикам, пока не умерли они,
Скорей, на помощь! Или дорого России это обойдется.
Страна без совести не может дальше жить,
Ведь нравственность и долг всего важнее.
С лихвою мы должны Героям отплатить,
Они нам подарили жизнь. Скорей! Скорее!
Таким, как наш герой, которых и осталось-то почти что ноль,
Тому, которому бы падать в ноги,
Квартиру новенькую и «Мерседес» получить изволь,
Чтобы достойно жил, от холода не помирал в дороге.
Хотя к чему пишу, как страшно мне за стариков таких:
От зависти ведь украдут награды их, убьют в квартире,
Что часто и случается, никто и не заступится за них.
Ну, парочка таких же, как они,
слезу за них прольют по всей России.
А Бог велит: России по-другому надо жить:
Мильоны молодых должны упасть пред ними на колени,
Чтоб дальше жить, долги им надо оплатить
Раскаяньем, слезами и признательностью новых поколений.
20.12.2009
P. S. Примечание
О, Боже, ну, какая же за «Майбахом» цена стоит
С сидящим в нем чиновником-уродом?
Перед «шестеркою», которою Иван рулит,
Нам подаривший жизнь и подаривший нам свободу.
До юбилея за год, наконец-то, я узнал,
Что Путин и Медведев им дадут квартиры,
Чтоб, подходя к пределу, старый ветеран
Вдруг разогнул усталую и согбенную спину.
Смешная история. Быль
Ковыль степной, зачем печально гнешься
К могиле не глубокой за твоей спиной,
Эй, Смерть! Его ты не дождёшься,
Не жди – солдатик тот не твой!
В поклоне не испросишь для него прощенья,
Команда «пли!» и ты уж не живой,
А только лишь за то, что высказал сомненье,
Что так уж важен завтрашний смертельный бой.
Ну, сдуру ляпнул, в «Смерш» доставлен,
Коротенький допрос и все, ну, что сказать,
Он не советский, враг он настоящий,
Прочитан приговор, расстрел, «ебена мать».
Недоумение в глазах: «За что? Помилуй!»
Ведь пол-войны провоевал солдат-герой,
Мечтал с медалькою с войны, да к милой,
А получилось по приказу «хренотень», не свой.
Стоит он на краю, случилось сказочное чудо,
Зачитывают Рокоссовского приказ,
Пусть в бой идет, «Ну поживем покуда,
Война уж не страшна, хоть жив сейчас».
А раз помиловали, значит пожалели,
Расстрелыцик преподнес сто грамм,
Ну дернули за то, что жив «Емеля»,
Эх жалко водки мало, черт ее побрал.
Раз не расстрелян, дальше поживем.
Не зря же всю войну таскал трехрядку,
«А ну тащи ее сюда, частушки поорем,
Да с матерком для пущего порядку».
У «Смершевцев» глаза повылезли, ну, вот,
Сам Рокоссовский спас, а это им наука,
Попробуй-ка ослушайся, получишь пулю в лоб,
Своих расстреливать не будешь, вот такая штука.
Теперь-то что войны солдатику бояться?
Ведь завтра бой, строчащий пулемет.
Назавтра может кровью будешь захлебаться,
А может ничего не будет, будет все наоборот.
«А, может, завтра не помру, дадут звезду героя,
Сам Рокоссовский вдруг приколет мне,
Всех, кто расстреливал меня – урою,
Расстрел-то был на деле – не во сне».
Мечты-мечты, где ваша сладость,
Бывают, что сбываются, ну, посмотри подряд,
Три танка подоженные солдатом,
Горят фашистские собаки, факелом горят.
Молчал иуда «Смерш» [8] , когда герою
Сам маршал золотую звездочку вручил,
Небось завидно, что не своему – чужому,
Господь солдатику с наградой подсобил.
Истории конец – конец военной были,
А вывод, что не бойся, не надейся, не проси.
Господь все знает, видишь о тебе не позабыли,
Иди вперед герой, дыши, живи, люби!
11.02.2010
Снегири
Вон снегири на снег слетелись, точно капли крови.
И словно красный после боя снежный наст, когда
Чрез шестьдесят стою и не могу смотреть без боли,
На поле этом в памяти моей, я как давно – тогда.
А шестьдесят назад окрашивали снег не снегири.
Шипящей кровью наст солдаты заливали,
Ах, сколько времени смывали красный цвет дожди,
Которую теперь мне снегири напоминают.
Мерещится, что подмосковные холодные поля
По снегу были залиты потоком материнской крови,
Не умирали в одиночку их герои сыновья,
А вместе с матерями умирали в Подмосковье.
Пожертвовали ваши жизни вы не зря,
Ведь даже птицы нам о подвиге напоминают.
Так прилетайте, пусть все поле будет в снегирях,
И в состраданье и любви в нас слезы закипают.
15.03.2010
О четырех человеческих пороках
Похвала Лжи
Похвала Зависти
Похвала Гордыне
Похвала Лести
Похвала лжи
Не буду «похвалу я глупости» писать,
Эразм Роттердамский написал в трактате.
Я лживость воспою в стихах, чтоб показать,
Всю сущность лжи, и что несет с собой в квадрате.
Какая сила и какая потрясающая наглость,
Скопилась вдруг в коротком слове «ложь».
Она является пред нами словно данность,
Как данность жуткая, та, от которой нас бросает в дрожь.
Наряд на лжи – ты только посмотри,
Из тканей тех, что завистью зовутся.
По платью вышиты узоры хитрости они —
По ткани так причудливо витиевато льются.
А поговички – пуговички так блестят,
Они покрыты лестью – просто золотые,
И блеском, застилая сущность, льстят,
Нам предлагая ценности другие.
Слова у лжи – монетки, словно серебро,
Сверкая льются серебристой речкой,
Поверишь тем словам, не кончится добром.
Окажешься ты где-нибудь, а в изголовье свечка.
Все дело в том, что человек по Богу должен жить,
Где белое есть белое, а черное навеки будет черным,
А ложь не будет с правдою дружить,
Она разрушит все трудом упорным.
Ложь не бывает одинокой, у нее подружки есть,
Они всегда втроем – ложь, лесть и зависть,
Всегда готовы уничтожить человека, разорить и съесть.
Их цель – все время делать всяческую пакость.
Пустые комплименты для подружек далеки,
Их цель конкретна и для нас всегда опасна.
Ведь человека разорить, а это уж не пустяки,
Здесь надо поработать, и труды чтоб не пропали понапрасну.
И вот продуман план, ложь ложью лжет,
А зависть пробивает ей дорогу
Для лести тоже много здесь забот,
Ей нужно в человеке притушить тревогу.
А мы, как рыбы, лестью пойманные за губу,
Нам лестно так, что, наконец-то, оценили,
Как жалко – жизнь прожил, а непонятно дураку,
Его уже стальною цепью три подружки окрутили.
Добропорядочного семьянина уверяет ложь,
Что нет невинности на свете большей,
Полгорода любовью обслужила, ну, и все ж
Женой порядочной быть норовит, похоже.
Гордыня делает из человечества раба,
Гранитным основанием для лести, лжи и зависти являясь,
Отбрось гордыню из души и сердца навсегда,
И все четыре не подступятся к тебе – я это знаю.
Как интересно: все четыре женщины они.
В склонении «она» они не разделимы.
Интуитивны и коварны, обольщением умны,
И с сотворенья мира никогда непобедимы.
Бессчетное количество людей в земле от лжи,
Бессчетное количество людей от лести умирало,
Бессчетное количество от зависти в «тот мир» ушли,
Бессчетное количество в гордыне погибало.
Хочу вооружить тебя, читатель дорогой,
От тех несчастий, что тебя подстерегают,
Ложь встретил, говори в лицо: «Ты лжешь», и уходи домой,
Чтобы дорожку лести пред тобой не расстилали.
Лесть повстречал, то говори ей льстивые слова!
И уходи ты от нее домой скорее,
Не потеряешь ничего, она тебя воспримет за льстеца,
Она поймет – тебя не обольстить, потерянное время.
А с завистью намного посложней – ее пожар гаси,
Немедленно то пламя погаси в душе бессмертной,
И будешь долго жить счастливо и в тиши,
А после смерти наслаждаться заповедью вечной.
С гордыней тоже сложно, встретил ты ее,
Запомни жизни путь – короткий смертный.
Не создавай себе кумиров ты ни из кого,
Кумир твой Бог, единственно бессмертный.
И меч завистника твою главу не усечет,
Зачем завидовать ему тебе напрасно,
Завистник повернется и уйдет, совсем уйдет.
Палат ведь у тебя нет каменных —
чего стараться понапрасну.
04.03.2010
Похвала зависти
О, Зависть, я тебя в стихах сегодня осужу.
Ведь это слово вызывает омерзенье.
Оно обозначает в человеке – «все хочу»,
Отнимет все он у соседа без сомненья.
Высокая гора, средневековый замок на горе – там феодал,
Внизу под замком еле выживают люди,
А по соседству горка чуть повыше – ты ее наверное видал,
И замок помощней – все отниму и без прелюдий.
Война, дома разорены, повсюду льется кровь,
Там не щадят ни женщин ни детей – ей Богу,
Все для того, чтобы захватывать и вновь, и вновь,
Веками выстилать для зависти кровавую дорогу.
Далекая земля, которую не видел и во сне,
Но вера там другая, хоть земля землицей,
Тут надо католическую насадить, ну, почему не мне,
Все палестинскому народу оплачу сторицей.
Война и крестоносцы в Палестине,
Дворцы пылают, и кругом убитые лежат,
Но «гроб Господень» защищен отныне,
Плевать на мертвых, лежа пусть песок едят.
А результат той зависти – двадцатый век,
И в Палестине где католицизм? Такого и не знают,
Там палестинцев и евреев тьма, не сосчитаешь всех,
Они друг друга и сейчас без счета убивают.
Прошли года, а войн, которые от зависти, не перечесть,
Миллионы матерей над гробом сына плачут.
А тем завистникам, что наверху – нужна победы честь.
Те слезы материнские, ну, ничего не значат.
Какой позор – Германия и Австрия двадцатый век,
Где Шиллера, Бетховена и Моцарта рожали,
Вдруг Гитлер – в зависти своей он недочеловек,
И эту зависть множество людей с ним разделяли.
Ну, мало им Германии и пол-Европы, да притом своей,
У них глаза гораздо шире горла.
Мы третий рейх построим для своих людей,
А остальные люди просто тошнотворны.
А результаты черной зависти – ну, подсчитай скорей,
Вон обгорелый труп аж в пятьдесят четыре года,
И трупы Геббельса, жены и шестерых детей,
Эх, зависть, порождаешь ты одни невзгоды.
Капрал на службе у Конвента двести лет назад,
Чего-то не хватало Франции, землицы мало,
Ведь зависть жабой душит – геополитический расклад,
Рванем на Петербург и на Москву – так надо.
Рванули, страшные морозы жрут куски от лошадей,
Вся армия погибла, бегство и конец ужасный,
И гибель сотен тысяч соплеменников своих людей,
Вот образ зависти нелепой и напрасной.
Желаю я тебе, сосед, когда глядишь через забор,
Чтобы тебя не посещали никогда завистливые грезы,
Чтобы сказали о тебе – был не завистлив, был он добр,
И с добрым словом о тебе вдруг появились слезы.
04.03.2010
Карточная игра
А. Арканову
Сегодня все не в лист – так не везло,
Очко я не набрал – все с перебором,
И дождь косой по городу назло,
Как в Рембрандте «Ночным дозором».
В тоску вгоняет дождь косой,
Порывы ветра с ног сбивают,
Несут куда-то жизнь какой-то полосой,
Осеннею листвой – куда, не знаю.
А как шикарно шла до этого игра,
Я в ней был просто виртуозом Паганини,
По всей Одессе-маме карточные шулера,
Парашу феней ботают доныне.
А в висте-покере я был на высоте,
Лепень и шкары – весь в изящнейшем прикиде,
На пляжах я не раздевался никогда, нигде,
В парижском канотье я был и царь, и бог доныне.
А золотой «Лонжин»! Одним моим щелчком
Все женщины у ног моих ложились,
Шампанского взлет пробки, а потом
Моя красивая фигура у мадам двоилась.
Ошибку сделал я ужасную вчера,
Забыл, что левая рука хранит от правой тайну,
Я, передернув карту, так ошибся, господа
Поймали за руку меня, и не случайно.
Что приключилось, не исправить мне теперь,
В солиднейшей игре был пойман я за руку,
Теперь уж не играть мне даже на луне,
О «Монте Карло» вспоминать мне просто мука.
Зачем полез туда, куда не надо лезть?
Уж лучше б сжеван был в тигриной пасти,
Чем миллионы грязные, которые не счесть,
Ведь избежал бы я тогда такой напасти.
У нас, у «асов» карточной игры,
Обман считается непоправимым преступленьем,
И все-то ради профурсеточки одной,
Я, как последний фраер, погорел в мгновенье.
Ну что ж, играть я больше не могу,
А мелким фраером я никогда не буду,
Завязываю я, зеленое сукно, «адью!»,
Прощайте карты, вас я не забуду.
17.05.2009
Не ценят
Да разве я не песенный поэт?
Ведь песню написать моя душа стремится.
Я песни лучше всех пишу а толку нет,
И это потому, что качество чернил, бумаги не годится.
Беда, коли сапожник вдруг замешивает пироги,
Беда, коли пирожник сапоги тачает.
Я не такой, куплю я новую бумагу и чернила – погоди:
От зависти и Зыкины, и Толкуновы – все поумирают.
Ну, написал, а Толкунова почему-то не поет,
А Зыкина стихи обратно отсылает.
Быть может, те стихи пишу я задом наперед?
Попробую я спереди назад их написать, ну, тем, кто понимает.
Какие гениальные стихи для песен я пишу,
А почему-то не поют, зазнались на эстраде.
И петь-то не умеют, а поют,
Гордятся больно, а с чего же ради?
Но я гордее – Лельке ночью их прочту,
Пусть вся Россия позавидует поэту.
Как запоем в два голоса мы песенку-мечту,
Тогда посмотрим, как певички среагируют на это.