Избранное
Шрифт:
18.04.2010
Птичий рынок
Дней светлых детства не забуду никогда,
Тех дней, когда я с Козеяткиным сидел на задней парте.
Ну, что сказать, ведь в третьем классе были мы тогда,
Мы в пуговички резались, хотя с большой оглядкой.
Боялись, что училка с грозным взглядом, как всегда,
Упрется в Фингера и пуговички дорогие вдруг отнимет,
И нас склонения, спряжения и точки – тут беда,
Заставит выучить, из класса выгонит,
ну, что-нибудь предпримет.
Ну, вот и кончился зануднейший урок.
Мой друг сказал: «Пойдем ко мне домой, там доиграем».
Вприпрыжку побежали, отперли дверной замок,
И там я заразился страстью, сам того не зная.
Аквариум огромный на столе стоял.
Там через воду пузырьками воздух шел, вскипая,
Он в голубой воде средь зелени шуршал,
Таинственный, вокруг себя красивых рыбок собирая.
Улитки с усиками медленно скользили по стеклу,
Рельефом горки из песка дно устилали,
Растения ветвились к лампам в высоту,
И гуппи оперением своим сияли.
Кабомбы и людвигии пастельной красотой цвели,
И меченосцы, рубры там, перемежаясь, проплывали,
А попугаи водные в горшке гнездо свили,
Икру там положили и горшок ревниво охраняли.
Мои любимые рыбки петушки тоже помогли нам выжить в послевоенное время. Я их много развел и продал.
Резвились барбусы там полосатою толпой,
И черным бархатом моллиенезии глаз поражали.
Мне было в том сорок четвертом десять лет – большой!
Мне разноцветьем рыбы душу потрясали.
Я прибежал домой, спросила мама: «Что с тобой?
Ты потный весь, и почему ты запыхался?»
Я с ходу выпалил: «Хочу аквариум большой».
Два года сигареты штучно продавал и до него добрался.
И вот мечта сбылась, вся в голубом была она.
Вот он передо мной живет особой жизнью,
Там свет, тепло, там хорошо – хрустальная вода.
А я и мама в холоде и голоде, после войны в родной отчизне.
Судьбы чудесный случай просто подсобил,
Две рыбки барбусы вдруг кинули икру на счастье,
Четыре сотни крошечных мальков я получил,
И продал их, когда большие стали, в одночасье.
За пару лет поднаторел на разведеньи рыбок я.
И «птичий рынок» стал вторым мне домом.
Мои труды поддерживала вся семья,
На рынке каждый покупатель-продавец стал мне знакомым.
Я по субботам и по воскресеньям в пять утра вставал.
И было все равно, то лето или стужа,
Две банки с рыбками я к телу прижимал,
Чтоб не замерзли, воздуха хватало, не было им хуже.
При
А одежонка жуть – в чем был одетый,
Замерзнуть рыбкам никогда я не давал,
И баночки мои теплом от тела были греты.
В той абсолютной нищете я шкаф купил,
Затем на радость маме я диван добавил,
А брат из красного из штапеля портьеры вдруг добыл,
Господь от голода нас навсегда избавил.
Вот так и жили, рыбки в доме поселились навсегда.
Икрою разных рыбок был я весь обсыпан.
И если б можно было есть ее тогда,
Все гости бы от пуза были сыты.
Мне было сорок, за неонов взялся я,
За рыбку, что была почти неразводима,
Такая крошечная и не виданная с амазонки красота
Фосфорицирует, зеленая – по телу красной полосой пробита.
Такая вот красавица, но как мала икра,
Ну, только в микроскоп ее увидеть и не сразу.
Ну, а вода, в которой мечет – эх, вода,
Должна особой быть, ее не сделаешь так просто по заказу.
Тут катионы, анионы, трубки, прочая вся ерунда,
Потом нужна ей жесткость и кислотность,
И мечут в темноте, и пара не всегда годна,
И не подходят друг для друга, вот такая подлость.
Восьмым я был по всей Москве,
Зато возможность рыбка та дала до самого отъезда
Все оплатить драконовские деньги, и позволила семье
Всей выехать, а выезд был не безвозмездным.
Ах, «птичий рынок», не похожий ни на что.
Там птичий перепев и в клеточках невиданная живность.
Там ржанье лошадей, гримасы обезьян в лицо,
Там тысячи людей, ему противна неподвижность.
Толпа бурливою толпой средь продавцов рядов,
С детьми за ручку двигается – нету остановки.
«Эй, ну, кому для рыбок дафний, червяков,
Кому мотыль, циклопы», из рядов несется звонко.
Там попугаи, вылетевшие из клетки невзначай,
На ветках кувыркаются с гортанным криком.
Там интерес в глазах людей – тут ты не подкачай,
Обманут, подведут, обокрадут, приедешь с дохлой рыбкой.
В нем жизни суть всегда отражена,
Ведь жизнь – тире между рождением и смертью,
А рынок – нескончаемая радостная кутерьма,
В которой неподдельный интерес и удовольствие, поверьте.
С тем рынком можно бы сравнить балет,
Где воздухом и легкостью проникнута его природа,
Или с катаньем с горок прямо в пухлый снег,
Куда ты падаешь, смеясь, в хорошую погоду
Или с купаньем детским в речке можно бы сравнить такой,
Где хохот, где веселье, где свобода,
Разбросаны там брызги бриллиантами – такое может быть —
Вдруг рассыпаются, и люди рады искренне игрой природы.
Где люди тратят жалкие последние гроши, о них им не тужить,
Без жадности и тратят с удовольствием – поверьте,
Чтобы питомцам купленным при ласке жить.
Там жизнь кипит, бурлит там в интересе, все как дети.
Эх Запад! Запад! Русским представляешься загробьем ты, Так
Достоевский обозвал тебя когда-то,
Там зоомагазин без человечьей суеты,
Как кладбище существ живых,
он выглядит так неприглядно.
А где же страсть у покупателя, ее не вижу в нем,
Прилизано все чистенько, все по закону,
Все гладенько, конечно, Маскарад при том,
Два раза в год бывает все равно здесь нет души трезвона.
Как я мечтаю сладкий сон цветной увидеть тот,
Что с рыбками, прижатыми к груди, стою когда-то,
Не получается, ко мне он не идет.
Забыл меня тот сон, но я ведь в этом вовсе и не виноватый.
Ну, пожалей меня, приди скорей ко мне,
И в сновиденьях молодости дай мне повторенье.
Хочу я видеть «птичий рынок» хоть во сне,
И слышать церкви колокольный звон по воскресеньям.
P. S.
Теперь я понимаю, как своими выходками маме навредил,
Один ведь после «птичьего» не возвращался,
То вдруг вонючую лису, бывало, и волчонка приводил,
И от мочи животных наш паркет стоймя поднялся.
А сколько зайцев и клюющихся ворон,
Отметили пометом все полы в квартире,
О черепахах, грызунах поговорим потом,
Но легуанов не было, наверно их осталось мало в мире.
Мой «птичий рынок», для людей ты просто рай,
Где братья наши меньшие нас ожидают.
Ты их люби, ухаживай за ними, их не обижай,
Они так хороши, они тебя любовью окружают.
06.03.2010
Наш кот – умный-преумный. Двери открывает, солёные грибы и сырую картошку нагло ворует и ест.
О, наш московский двор
О, наш московский двор – мы были обогреты,
Всегда он теплым был и солнышком согрет,
В те времена моя жена жила в среде военных,
А я рос в центре, там, где красный Моссовет
А дождик детства никогда я не забуду,
Он дробной каплею по крышам колотит.
И с туфлями в руках, прыжками через лужу,
Девчонка из двора к свиданию спешит.
Мальчишка из двора бумажный свой кораблик,
В искрящейся воде вдоль тротуара запустил.
Другой мальчишка солнечный свой зайчик
Осколком зеркала прохожим засветил.
Другой у теплой стенки, солнышком прогретой,
К большущей мухе нитку привязал, и вот
Она летает на огромном расстоянье
И недовольно там жужжит, как самолет.
В подвальном сумраке старинные редчайшие монеты
Так, между прочим, находили в те года.
И в «расшиши» их в пух и прах о стенки разбивая,
Не понимали, что мы делали тогда.
Монеты весили по сотне граммов, может.
Лица царей из серебра отлиты профилем.
И этот профиль так стирался на асфальте,
Что дворовой асфальт светился серебром.
Ах, сколько натворили всяких дел мальчишки,
И в том, что делали, не понимали ничего,
Не знали, к счастью, нумизматы все про это,
А то, наверняка, лишились бы сознанья своего.
В углу мальчишки, что постарше, и девчонки
Затеяли играть в футбол – эх, эта детвора.
И в тысячи осколков разбивались стекла,
Поставленные только лишь позавчера.
Играли часто мы с чекою на гранате,
Чеку могли бы вырвать из нее – какой скандал.
Бог защитил – могли б мы это сделать,
И этих бы стихов я никогда не написал.
Война все стерла цены, кроме жизни.
А игры наши были – вот сплошной задор —
Столетней давности бесценные дагерротипы
Осколками ушедших жизней покрывали двор.
А в ожиданье вечеров – сплошные муки нетерпенья,
Когда же заиграет, наконец, трофейный патефон.
До трех утра двор утопал в волшебных звуках танго,
Которые нам всем дарил, скрипя иголкой, он.
31.01.2009 г.
В гостях у сына – автор, жена, невестка, сын. Фото 2010.
Наши будни
Жене
Ну как проходит зимний день,
Проходит слава Богу по-немногу,
Мне 76-ой, ну, кажется предел,
А все равно в заботах и тревогах.
Когда-то мне одна сказала так,
После шестидесяти у человека нет мечтаний,
Он как растение и не идет ему никак
Иметь желания – иметь мечтаний.
Как легковесно заявление звучит,
Безапеляционно сказанное ею.
Она не понимала, что и говорит,
Пусть доживет до этих лет, Бог с нею.
Встаю, но не легко, как раньше было, вот
Любимая моя жена со мною рядом,
А мыслей в голове не в проворот,
Как облачка бегут, но не во сне отрадном.
Года словно палач над головой,
Казнит нас время снегом осыпая,
Молюсь за женщину, которая со мной,
За женщину, которую уж пятьдесят я знаю.
И все равно я вижу в ней ту красоту,
В которую влюбился я когда-то,
Она мне украшает жизнь, поэтому живу,
Она со мною, не Ксантипою Сократа.
При всех грехах моих, любовь я к ней храню,
Она любовь мою навеки заслужила,
Она святая женщина и преданность свою
Мне без остатка в жизни подарила.
Когда встаю, молюсь за сына и жену,
Я Господа благодарю за день насущный,
Дать всем хорошим людям по добру,
И подбодрить меня в заботах сущих.
Затем почистить, дать еду коту,
Которого с женою любим мы безмерно,
Он умный, поумнее нас, и потому
Ему внимание оказываем непременно.
Похолодало, время растопить камин,
Подарит он тепло моей любимой,
Она берется за уничтожение морщин,
Борьба со старостью кусочком льда – долой морщины.
Затем уборка в доме – хватит на двоих,
Да завтрак приготовить – нужно время,
Затем немножко надо почесать язык,
Проблемы сына обсудить, ведь тоже бремя.
Он врач, и денежки идут большим трудом,
А тратит их налево и направо без раздумья,
И к сорока шести лишился он почти всего,
Ну половину бывшего, полпенсии – безумье.
Ругать нам стыдно сына-добряка,
Но страх – уйдем, а он останется без денег,
На обсуждение проблем уходит два часа,
А толку что ругать, ведь не бездельник.
Зато бездельнице-жене досталось все,
Полпенсии и содержание на годы,
Которые хватает ей на все про все,
А нам на старости душевные невзгоды.
Затем, если жена больна, готовлю ей обед,
Хотя обед тот ест она с опаской,
Невкусно, в этом тот секрет,
Что я спешу писать стихи, не до обеда, ясно.
Затем пишу стихи, зачем не знаю сам.
Быть может опыт жизненный влияет,
О смысле жизни, о любви, что Фрейд сказал,
Часа четыре писанина занимает.
Награда Божия за прошлые труды,
Которые всю жизнь меня с женой сопровождали,
Поверили мы в Бога – божьей красоты,
Которую на старость лет нам дал не забываем.
Сынок наш забывает заповедь, что чти отца и мать,
А это значит слушайся советов,
Которые единственно те люди могут дать,
Которые к нему в любви – одни на целом свете.
Эх, надо бы доубирать, а сил тех прежних нет,
Их операции тяжелые, года отняли,
Уборку пылесосом начинать, аж нет,
Пыхчу, а надо, чистоту все время соблюдаем.
Закончено, ну, время нам поговорить,
И в книжке почитать чего не знали,
А после ужина камин топить,
Чтоб вечер и в тепле и без печали.
Поговорить всегда нам есть о чем,
Ну посмотрите все подорожало,
А пенсия то прежняя, правительству все нипочем,
Что за услуги и лекарства платим мы немало.
Не понимают наверху, что рубят сук,
Тот на который сели так уютно,
Ведь сами станут старыми, услышат стук,
Своих костей, ох будет бесприютно.
Ну, почему не сделать скидку старикам,
На транспорт, на лекарства, ведь не обеднеют,
Не могут, денежки ведь не пойдут в карман,
А по-другому воры не умеют.
Ну ладно, с Божьей помощью святой,
Ведь в жизни не такое мы видали,
Хлеб есть, над головою потолок сухой,
Уют домашний, мы работою создали.
Вот вечер наступил, у телевизора сидим,
Так редко что-то ценное, убийства, делать что не знаем,
Насилие, порнуха, весь сюжет один,
Чтоб душу разложить, зачем, мы понимаем.
Они-то знают наверху, зачем все так.
Затем, поуправлять-то легче дураками,
Чем умными, он ведь не такой простак,
Что слушает и хлопает ушами.
Как жаль, что раньше мы от Бога были вдалеке,
В России заповедям не учили,
А с возрастом мы к Богу подошли,
И двери замкнутые от сердец ему открыли.
Какая радость, счастье мы уж не вдвоем,
Без Бога сколько мы ошибок совершили,
По жизни мы теперь втроем идем,
Не осуди нас Господи в своей господней силе.
Позволь достойно место нам занять,
В той бесконечной дали, где в туманах,
Придется нам когда-нибудь перед тобой предстать,
Где жизненных нет миражей и жизненных обманов.
15.02.2010
P. S.
Ну что ж, за просто так, в другую жизнь мы не уйдем
Пока живем, мы позаботимся о сыне,
Быть может книжки напечатают потом,
И миражом тревоги наши все пройдут отныне.
Случай на реке Лимпопо. Быль
Однажды в Африке, известно всем везде,
Где речка Лимпопо чудесная струится,
С дороги лишь свернуть, и там невдалеке
Теленочек спустился к озеру напиться.
В том озере кувшинка нежная цветет,
Там крокодил и бегемот сцепляются, как волки,
Зол крокодил на бегемота и наоборот,
И сплетни распускает крокодил, и кривотолки.
Теленочек чудесный из породы «гну»
Хотел из озера воды холодненькой напиться,
А крокодил схватил за мордочку и потащил на дно,
И с криком ужаса фламинго начали кружиться.
Они кричали в ужасе: «Не убивай его!
Эй, бегемот, скорей беги – случилось вдруг несчастье!
Скорей спеши – утянет он его на дно
И там сожрет! Ну, как нам избежать напасти?»
И бегемот затопал, тонны развернув,
Помчался на спасение несчастного теленка,
Огромной пастью крокодила оттолкнув,
Теленка подтолкнул на берег, словно своего ребенка.
Столпилось вокруг все лимпопошное зверье,
В молчанье с изумленьем за происходящим наблюдало,
Как многотонное, нелепейшее существо
Огромным языком теленка все лизало и лизало.
Но умер он, о, горе, утонул, не ожил…
Из бегемота глаз слеза бежала,
Он медленно от мертвого теленка уходил,
И в горести застыв, природа замолчала.
Вдруг прекратился птичий перезвон,
На озере кувшинки и цветы от горя все позакрывались.
Лежит, закрывши глазки, неподвижно он.
И почему не двигается? Звери удивлялись.
Но видел краем глаза добрый бегемот,
Как крокодил теленочка под воду увлекает,
Но все же уходил вдоль озера тихонечко вперед,
Что происходит позади, как бы не замечая.
И все вернулось на круги своя. Теперь
На Лимпопо засуетилась жизнь от края и до края,
Как будто не было трагических потерь.
И это хорошо, ведь вечной грусти не бывает.
Нас тыщи лет терзали, мучили и убивали,
В отличие от бегемота, над жертвой не прольем слезы.
В жестокости своей над ней не зарыдаем,
Нет состраданья больше в нас, давно уж нет, увы.
Нам только ухватить, как жить, мы знаем,
Мы не животные, к тому же над природой мы цари,
Мы умные, мы все на свете понимаем:
«Пред вами суд и правда – все молчи» [10] .
Я видел фильм документальный – эту быль,
Вдруг защемило и затрепетало сердце,
А что над жертвою так редко плачут – этого не позабыл,
А где слезу-то взять – от сердца и души закрыты дверцы.
11.09.2009
Керосинка
Коридор коммуналки – вдоль стены керосинки
Запах кислой капусты – недоваренных щей
Проржавелая мойка, в ней кусочки обмылков
И щекотка по телу надоедливых вшей.
Керогаз – керосинка в это время лихое
Были наши кормильцы нас спасали тогда
Из гниющей картошки, да притом с кожурою,
Приготовят котлетку – доживем до утра.
Керосинка на тумбочке – сковородка дымится
Слюдяное окошко, а за ним – фитили.
Без нее нам конец – жизнь должна прекратиться.
Ведь на чем приготовишь? Без нее хоть помри.
Ну, а запах не надо просить повториться.
Навсегда поселился в коммуналке теперь
Если запах собрать – мог бы там появиться
Вдруг шедевр под названием «Кoко Шанель»?
Керосиновый запах, проникающий в стены,
В коммуналке живущим – он проник навсегда.
Уж прошло шестьдесят, он всегда неизменен,
И нередко во сне посещает меня.
В той ушедшей дали – вдруг заохала мама,
Керосинка зафыркала – перестала варить.
И соседка-профессорша – престарелая Дама,
Подсказала нам, к счастью, что надо купить.
В керосиновой лавке мне купить керосина
Для ребенка опасной та покупка была
Вот бутыль и последние деньги для сына
Чтоб купить керосина – и сварилась еда.
Неподдельная радость, мне доверили это
В девять лет. Я, наверное, взрослый теперь.
Притащить керосин, ну, и спички при этом.
Я – счастливый, я – гордый, я быстро – за дверь.
Мы, военные дети, взрослели так рано
По сравненью с теперешнимим были мы старики
Без одежды и обуви, как цветы средь бурьяна
В лихолетье войны выживали, росли.
Станиславского улицей я спешу к керосинной
И бутыль трехлитровую прижимаю к груди.
Я боюсь, что закроется и дорогой недлинной
Я бегу к этой лавке, что там впереди.
Дверь. Толчок. Я – внутри керосинной.
Ой, наверно бы, в обморок упала Шанель.
Этот запах волшебный – смесь запахов дивных.
Ощутишь ты как только приоткрыл эту дверь.
Запах черного мыла, свечей, гуталина
Фитилей, проникающий запах в ноздрю.
Он от бочки большой, что полна керосина,
До сих пор так волнует, почему – не пойму.
В этом сумраке сером, безысходном и мрачном
Продавщица стояла с разливалкой в руке.
И бутыли проворно она заполняла.
По сто грамм «недолива» – оставляя себе.
С драгоценной бутылью бежал я до дома.
Как хотелось немножко пролить и поджечь.
Но нельзя! Ждет семья «дорогого»,
Что должно в керосинке гореть.
А когда высоко самолет пролетает,
Керосин выжигая в форсажном ходу.
Или трактор работает – я ощущаю.
Как парфюм этот запах – я словно в раю.
А бывали деньки – мне запавшие в память.
И деньков этих было два раза в году.
На ноябрьский праздник, а также на майский
Сталин «щедрой рукой» продавал всем муку.
Целых пять килограмм голытьба получает,
Номерок на руке, да всю ночку прожди.
Темный двор, минус 20 – эх, кто это знает
Шестилетки и взрослые – стой и терпи.
А потом всем – награда – не гнилая картошка.
На столе вдруг блины из добытой муки
«Мам, а, мам – ну, добавь нам немножко».
И блины исчезают с нумерованной детской руки.
А страна ведь была победитель фашизма
От победы до смерти Тирана, голода-холода
Дорогим нашим близким подарила Отчизна
Беспросветную серую жизнь на года.
То, что я описал – не в провинции было!
Коммуналки напротив стоял Моссовет!
И начальство высокое постоянно тошнило —
Коммунальные запахи – «их прелестный букет».
Мне недавно приснилась такая картинка
Что Зураб Церетели изваял монумент,
На котором с блинами стоит керосинка
Приглашает прохожих к себе на обед.
16.10.2010
P. S.
Приглашая прохожих, она забывает
Керосином пропитаны эти блины.
Ведь наивная милая не понимает,
Что отведать их некому, кто хотел бы… Ушли…
15.11.2010 г.
Коммуналка
Москва. Тверская. Далекие, щемящие года.
Там бывшая управа – Моссовет – отсвечивает краснотою.
Напротив домик барский – там неполные три этажа.
И Долгорукий на коне с протянутой к нему рукою.
А домик этот барский, разделенный на клетушки,
Фасад в венецианских стеклах – посмотри!
Там мучаются люди в тесных комнатушках.
И нет надежды там на лучшее, что впереди.
Эх, коммуналка, коммуналка, дальние щемящие года.
Мечта правителей —
всю сволочь переплавить, навсегда и просто,
Профессора, рабочего, крестьянина – и вот тогда
Из тигеля отлить советского послушнейшего монстра.
Вот вход, мочою весь пропахнувший подъезд,
По барской лестнице – над головою арматурой дранки,
И дермантином драным всю залатанную дверь
Толчком ноги – и ты уж в коммуналке.
Открылась дверь, напротив снова дверь,
Там ванная четыре с половиной метра,
Здесь Эльсты из Эстонии – старушка-мать и дочь.
И чтобы жить, дышать – там воздуха 16 кубометров.
Один раз в гости были мы приглашены.
Присели на диванчик вместе с мамой.
Не знаю, как хозяева к столу там проползли,
Как жить вдвоем, не понимал я, в этой ванной.
Налево коридорчик узкий в газовых печах,
А рядом наша дверь – открой неимоверное богатство,
Две комнатки имеем, восемнадцать метров – богачи,
За лишний метр не полезем драться.
Налево шкафчик из фанеры жалостно стоит,
Налево топчанишко весь изломано-кургузый.
Посередине столик скатертью накрыт,
Ведь мебель никогда и не была для нас обузой.
Фанерные перегородки раздробили лепку на куски,
Четыре с половиной метра высоты – видали?
Все комнатушки так разделены, высоки и узки,
Что съемщики живут здесь, как в пенале.
А тридцать лет назад здесь все сияло красотой —
Огромная гостиная, богатство лепки,
Но мы ведь все советские – буржуев вон долой!
И хватит с вас, паршивцев, тесной клетки.
Кривое все, заношено все до предела,
Все сделано без сердца, и охватывает немота.
А до людей живых кому какое дело,
Жизнь жестока, как гвозди, загнанные в руки у Христа.
Теперь о нашем длинном коридоре.
Линолеум стоит взъерошенной иголкой у ежа,
На стенах штукатурки нет – квартира-горе,
Эх, коммуналка, как для Сталина ты б подошла.
А запах тот, живём в котором,
Ведь он из пищи, сваренной почти из ничего,
Там наша сковородка, смазанная солидолом,
На ней котлеты из очисток, только и всего.
Налево дверь до боли так знакома,
Там Яковлев – профессор и его семья.
До революции они владели этим домом,
Как в сказке – вам не кажется, друзья?
Как часто маленьким мальчишкой
Пред этой дверью я стоял в те времена.
Зажав подмышкой для обмена книжки,
Которые давала мне профессора жена.
Интеллигенция почти добитая, полуживая,
Воспитывала, образовывала малыша,
Чтоб пальцем книгу не слюнил, читал, вникая,
И рассказал о содержанье без труда.
Какое страусиное яйцо стояло на рояле,
Какой чудесный запах окружал меня,
Какие книги там в шкафах стояли,
Которые почти что все я прочитал тогда.
А дальше – комнатка сорокалетней тети Аси.
Та секретаршею, ухоженной блондиночкой была.
И наш жилец, который комнату снимал у мамы,
В ней почему-то исчезал до самого утра.
Мне было так смешно, что дядя платит деньги
За ничего – не ночевал у нас он никогда,
Я думал с тетей Асей он в лото играет,
А почему бы нет – ведь это интересная игра.
Направо дверь, и там семья Ланко жила,
Муж и жена, и отпрыски – Наташка, Дема.
Жена в больнице городской завхозихой была,
И иногда у них мясной котлетой пахло дома.
Меня постарше дети были у Ланко.
И зубы черные я у Наташки йодом чистил.
Не думал я о том, что взрослая, целуется она,
Об этих глупостях я и не мыслил.
Наш коридор кончался лесенкой в конце,
Там умывальник с ржавым краном-мойкой,
Там метр семьдесят – высокий потолок,
А за окошком Плята старенький отец копался на помойке.
На чердаке малюсенькая комната была,
По метр восемьдесят ростом проживала,
В наклонном состоянии семья одна,
Мажаровыми, помню, мама называла.
Уборную, особенно, отмечу я.
Пятнадцатью людьми ведь повседневно посещалась.
На гвоздике нарезанная там газетная статья
С портретами вождей по назначению употреблялась.
А это было так опасно в те ужасные поры,
Донос – и из уборной мог в Сибири оказаться,
Не пощадили бы и нашей детворы,
Не дай то Бог, чтоб этому случаться.
И вот и дверь с дырявым дермантином,
С уборной рядышком пристроилась она.
Там проживала из деревни Гранька с сыном,
А дверь напротив, профессуры той была.
Теперь я понимаю, это ведь сюжет кино —
Профессор взглядом в дверь уборной устремлялся,
Нос к носу сталкивался с Гранькой, ну, и что,
Он перед Гранькою с поклоном извинялся.
Как осознал с годами я потом,
С абортов Гранька не слезала,
И загнутой и отбитой кочергой
Дитя из чрева недоношенное выскребала.
А мамочка моя заботилась о Граньке часто.
Все понимая, что нужда не позволяет сохранить дите.
Когда в крови и без сознанья заставала,
И в «Скорую» звонила, чтоб спасти ее.
Кончалось детство – девятнадцать стало,
Вдруг кончился Палач, и стало вдруг светло.
Страна стонала, корчилась от плача,
А я смеялся про себя, и это было хорошо.
Слезами радости я тайно отомстил Злодею
За мать измученную, дядю и отца,
Слезами радости – другого не имея,
А чем еще я мог им отомстить тогда.
Как много лет прошло – я поседел совсем,
В воспоминаниях мне дней прошедших жалко.
Ведь там была неповторимой юности весна,
В ней с счастьем прожил бы опять, и даже в коммуналке.
12.04.2009
Привоз
М. Жванецкому
Мой одесский привоз. Ты, как мама родная,
Обогреешь теплом и накормишь меня.
Жалко я далеко и так редко тебя посещаю,
Здесь так быстро прошла босоногая юность моя.
Шум, и семечек лузг, смех и звон над толпою.
Здесь худющую курицу за толстенного гуся всучат,
Вобляной аромат, да с волшебной икрою,
И за воблой с пивком щипачи, поджидая, сидят.
Эй! Приезжий! Забудь свой карман на минуту,
И о нем моментально здесь вспомнит другой,
На гостиницу деньги твои проездные,
И исчезнет в секунду портмоне дорогой.
У торговки любой, будь то зелень иль фрукты,
А уж синенький наш помидорчик любой,
Превращаются здесь вдруг в такие продукты,
Не купить, не пройти ты не можешь, родной.
Двор одесский! Мой двор не опишешь в романе.
Согревал мое детство такой теплотой.
Эти лестницы вверх и балконы с тряпьем постоянным,
Перекрики с балконов соседок и запахов рой.
А победною песней над Одессой – моею Одессой,
Несосчитанным ворохом вдруг пронесшихся лет,
Он в глазах, этот запах в ноздрях, он в тебе постоянно,
Это запах бессмертных одесских котлет.
«Почему ты пришел, и уже ведь так поздно!
Эта девочка не для тебя, дядю Моню спрошу,
Ты совсем похудел, расскажу тете Саре,
Ты на кем потерял вес и силу свою?
Раньше ел три котлетки и был всем доволен,
А теперь десяти не хватает тебе досыта.
Позвоню Рабиновичу, он во всем разберется,
Нам еще этот «Цорес», ну-ка, слушай сюда!»
Вы, еврейские мамы! Нету лучше на свете.
Где б вы ни были, мамы, вы с нами всегда.
И когда приезжаю в любимый свой город Одессу,
Ты котлеткою с вилочки кормишь меня.
Вы, еврейские мамы, все такие-такие,
Недосыт-недоед – это все для меня.
Чтобы выросли дети врачом, инженером,
Хоть сама-то от силы трех книг не прочла.
«Дюка» статуей смотрит – Одесса на море,
Из «Гамбринуса» льются звуки скрипки волной,
Почитай Куприна и зальешься от счастья и горя,
Блудный сын из Одессы – ты вернулся домой.
Ты меня вспоминай, дорогая Одесса.
Я твой сын. Отыщу тебя даже впотьмах.
Оставайся такою, какою осталась ты в детстве,
В тех ушедших с волною золотых временах.
24.05.2009
Деньги
Ну, что мне о деньгах сейчас писать,
Ведь доллар к доллару он никогда не лишний,
Что я могу о бренной пользе денег рассказать,
Они так важны, дороги, без них ты нищий.
Как с ними хорошо в публичном доме дорогой
И в ресторане, где вино с закуской
И в подкупе чиновника – когда карман тугой.
И от бандитов откупаться в темном переулке.
А если не заткнешь деньгою правде рот,
Ты сундуку с деньгами будешь рад отчайно,
Хотя бывает и совсем-совсем наоборот
От жадности на сундуке умрешь случайно.
Красавицу ты можешь разодеть и в пух и в прах
И насолить друзьям, чтоб умерли от зависти и злости.
Пускай «Феррари» помаячит перед домом им на страх,
А то ведь ждут увидеть, да без денег, на погосте.
Хотя терзает мысль, как настоящую любовь купить,
Какую цену за нее платить – не знаешь.
А на здоровье сколько надо их добыть,
Похоже, ничего в деньгах не понимаешь?
Я, как Поэт, мой друг, даю тебе совет,
Ведь Совесть, Преданность и Дружба стоит больше,
И больше стоит тот бесплатный солнца свет,
Который дарит нам Господь – чего же больше.