Избранное
Шрифт:
Угловатый молодой человек неловко поблагодарил.
Примерно недели через три ранним утром мне позвонила невестка Серафимовича:
— Вы свободны сегодня вечером? Если свободны, отец просит отужинать с нами. Обязательно приходите! Будет интересно!
У Серафимовича в тот вечер собралось много народа. Были там и русские писатели, и писатели с Украины, Кавказа, из-за рубежа. Среди гостей я увидел и того самого худого блондина, который недавно так напугал нас огромной рукописью. В новом костюме, вернее казацкой гимнастерке, он уже не выглядел таким стеснительным. Казалось,
В разгар ужина поднялся Серафимович и, держа в руках большую чарку, начал говорить:
— Для всех стариков каждый молодой человек — потенциальный «соперник». Так, по крайней мере, принято считать. Для писателя же «соперник» не только тот, кто моложе, но и тот, кто талантливее. Я, например, до сего времени считал, что у меня лишь один, но при этом двойной «соперник» — Александр Фадеев, который намного моложе меня и пишет лучше. Но теперь у меня появился новый соперник. Этот парень на сорок лет моложе меня и, уж поверьте старику, в сто раз талантливее. Имени его никто из вас пока не знает, но не пройдет и года, как его узнает вся страна, а этак лет через десять признает и весь мир. Ибо Михаил Шолохов из такой породы людей…
Серафимович подробно рассказал об авторе «Тихого Дона». Рукопись, которой так напугал нас молодой человек, была первыми двумя книгами «Тихого Дона».
— Я желаю моему народу, — сказал в заключение Серафимович, — еще много столь же талантливых писателей, как наш новый молодой друг Михаил Шолохов. Себе же желаю побольше таких «соперников».
Через год Шолохова действительно узнал и полюбил весь Советский Союз. Пять лет спустя «Тихий Дон» был опубликован более чем на тридцати языках мира. И везде этот роман завоевывал славу советской литературе.
Если впоследствии кто-нибудь напоминал Серафимовичу тот памятный вечер, старик с хитроватой усмешкой говорил:
— Возможно, писатель я неважнецкий и стар уж стал, по в прорицатели, видать, еще гожусь…
Маяковский
В 1929 году мы втроем ехали в Ленинград: Серафимович — автор «Железного потока», Маяковский и я. Как говорят, два медведя в одной берлоге не уживаются — старик Серафимович, всегда спокойный, тихий, уравновешенный, революционер, писатель-реалист и боевой казак, и Маяковский — вечно горящий огонь, вернее, беспрерывно действующий вулкан. Они уважали, даже, вероятно, по-своему любили друг друга, но постоянно обменивались отнюдь не безобидными колкостями. Вспоминаю, например, самую легкую их пикировку в дороге, когда Серафимович сказал:
— Могли бы вы, молодой человек, написать хоть одно стихотворение без того, чтобы в первый день не объявить его гениальным, а на второй — безвозвратно устаревшим? Я был бы очень рад.
— С величайшим удовольствием, специально для вас! — басил в ответ Маяковский. — Но с одним лишь условием: напишите сначала хоть один рассказ, у которого при рождении не оказалось бы столетней бороды.
Подобный обмен любезностями продолжался всю дорогу от Москвы
Серафимович остался в Ленинграде, а мы с Маяковским в тот же день отправились обратно в Москву.
Бернард Шоу
Шоу летом 1931 года приезжал в Советский Союз. Я входил в комитет по встрече его в Москве и потому одним из первых пожал ему руку на перроне вокзала. Какой-то молодой человек — ирландец (как потом выяснилось, уроженец той же местности, что и Шоу) приветствовал своего великого земляка.
— Надеюсь, вы навсегда переселились в Советскую Россию? — спросил его Шоу.
— Еще не знаю, — ответил молодой человек.
— Будь я лет на десять моложе, я бы никогда отсюда не уехал, — сказал Шоу.
— Откуда вам известно про жизнь в Советском Союзе, если вы всего несколько минут как сошли с поезда? И почему вы так высоко оцениваете здешнюю жизнь, не успев с ней даже познакомиться? — спросил у Шоу один московский корреспондент.
— Милый мой, — отвечал Шоу, — я семьдесят пять лет прожил в других странах. И потому имею право любить и ценить жизнь в Советской России. Если бы вы видели все, что видел я, вы бы каждое утро целовали советскую землю.
Писатели давали обед в Москве в честь Шоу. За обедом он, между прочим, сказал следующее:
— Наконец я достиг цели своей жизни. Больше пяти десятилетий я имел дело с издателями и писателями. До сегодняшнего дня я знал только таких писателей, которых эксплуатировали издательства, и таких издателей, которые обогащались за счет труда писателей. Сегодня наконец-то я познакомился с такими писателями, которые эксплуатируют издательства, и увидел издателей, которые плачут, что писатели сдирают с них шкуру. Ради одного этого момента стоило жить!
Рассказывал Шоу и о трудностях в самом начале своего творческого пути.
— Мой первый роман отклонили ровным счетом шестьдесят издательств. Почтовые расходы на его рассылку я смог покрыть, лишь заложив свое зимнее пальто: было лето. Потом, когда роман вышел в свет (возможно, вы его знаете — это история про боксера), право на его издание приобрели ровным счетом шестьдесят издательств. Как видите, всю жизнь меня одолевают заботы о деньгах. В молодости я не знал, где их взять, а теперь не знаю, куда их деть.
После посещения одного детского дома, когда у Шоу было особенно приподнятое настроение, я рискнул сказать ему:
— Когда вы о чем-нибудь спорите, мастер, то больше похожи на свое карикатурное изображение, чем на фотографии.
— Я это знаю, — отвечал Шоу. — Семьдесят пять лет, молодой человек, я живу в мире, который подобен самой жалкой карикатуре. Как умный человек, я приспосабливаюсь, хотя бы внешне…
Когда Шоу уезжал из Москвы, на вокзале один советский писатель спросил его: