Избранное
Шрифт:
Их было человек тридцать — сорок, и по их боевому настроению чувствовалось, что они уже здорово подвыпили. Едва оглядевшись, они сразу поняли, что им надо делать, и прямо с порога кинулись на негров и малайцев, пытаясь прогнать их на улицу.
— Лезь под стол! — крикнул мне X., знавший из опыта, чем это кончается. Он буквально силой загнал нас с Иоганнесом под стол в ту минуту, когда в воздух уже полетели кружки и бутылки из-под рома, а стулья, поднятые над головой, затрещали, ударяясь о широкие плечи и крепкие черепа. Сражение, к моему удивлению, длилось недолго. Вскоре X., обеспечивший нашу безопасность, а сам с двумя сопровождавшими нас журналистами принимавший
— Выходите! Мы их выбросили отсюда!
И действительно, все в зале уже принимало прежний вид. Только черепки еще валялись на залитом вином полу да погасла одна лампа. Официанты сваливали в угол поломанные стулья. Кое-кто из матросов вытирал салфеткой окровавленный лоб. Но это уже никого не смущало. Главное, что матросы из разных стран прогнали американских расистов.
— Пошли! — сказал Бехер.
— Давай останемся. На улице очень холодно.
Иоганнес сегодня был явно склонен к аллегории:
— Потому и надо идти, что холодно.
На дворе была действительно мерзкая погода. Ветер превратился в бурю. Он бил, как автоматная очередь, и завывал, как приближающаяся мина.
Ромен Роллан
Мы уже давно переписывались друг с другом и только спустя много лет встретились. Письма его, хотя и адресовались мне, отнюдь не носили личного характера. У Роллана письма — особый литературный жанр, в них он часто высказывался по важнейшим политическим или литературным вопросам. Непосредственное обращение к адресату ничего по существу не меняло. Поэтому адресованные мне письма Роллана (за исключением двух-трех) печатались в «Правде» или «Известиях». И хотя я горжусь, что они адресованы мне лично, я не настолько глуп, чтобы считать эти маленькие эпистолярные шедевры моей личной собственностью.
Встретились же мы с Ролланом, за которым к тому времени закрепился эпитет «Совесть Европы», впервые в марте 1932 года. В ту пору прогрессивные литераторы всего мира готовились провести кампанию протеста против захватнической политики Японии на Дальнем Востоке. Об этом я должен был говорить с Ролланом. Я запросил телеграммой, когда могу приехать к нему, и незамедлительно получил очень теплое приглашение. В ответной телеграмме говорилось, что швейцарскую визу я смогу получить через Стефана Цвейга в Вене. Однако, прибыв в Вену, я узнал от Стефана Цвейга, что швейцарские власти по политическим причинам отказали мне во въезде в их страну. Тогда Роллан предложил встретиться в небольшом городке на швейцарско-австрийской границе. Мы провели с ним вместе почти сутки. Политическая часть нашей тогдашней беседы теперь уже не актуальна. Мы говорили о военной опасности, о надвигавшейся в ту пору войне, которая нынче уже отгремела над миром. Роллан, казалось, испытывал физические муки от того, что человечество еще не осознало, какую беду несет ему милитаризм.
Запомнился мне такой эпизод из тогдашней нашей встречи: когда мне отказали в швейцарской визе, я, полагаясь на тайну личной переписки, предложил Роллану приехать к нему под чужим именем. В ответ на это Совесть Европы задал мне хорошую головомойку, популярно объяснив, что к святым целям нельзя идти обманным путем, что за высокую идею надо бороться чистыми средствами. Когда на перроне он встретил меня обращением «милый мой Иллеш», я тут же проинформировал его, что, поскольку из-за моей коммунистической репутации мне запретили въезд также и в Австрию,
— В конце концов должен признаться, что я старомоден, — сказал он. — Никак не могу понять обстоятельств, в которых приходится жить. Во всяком случае, мой милый Нейманн, я делаю для себя вывод, что в дальнейшем, при аналогичной ситуации, буду ждать вас в Швейцарии. Если уж надо идти на обман, то, по крайней мере, не откажем себе в комфорте.
Второй раз я встретился с ним в Москве летом 1935 года. Целыми днями я водил его по городу, показывая достопримечательности Москвы. Мне казалось, что в первую очередь он заинтересуется памятниками древней культуры, шедеврами славянской архитектуры, музеями, выставками и библиотеками. Я промахнулся. Больше всего волновали его детские дома, современные пищефабрики и красноармейские казармы. Интерес к казармам появился у него в связи с агрессией Гитлера и Муссолини.
Интересно проследить разницу в высказываниях о войне Ромена Роллана и советских писателей. Представление о том, что делать, вытекало у него из собственного понимания развития событий. Во что бы то ни стало стремился он доказать себе и другим, что новой мировой войны можно избежать, что нам, противникам войны, нельзя допустить и мысли, что Гитлеру удастся ввергнуть человечество в пучину мировой бойни. Всякую реальную оценку положения он считал пессимизмом и бледнел, дрожал, когда сталкивался с голой действительностью. Его не утешало даже то, во что верил Горький, что мы победим во что бы то ни стало.
Накануне отъезда я повел его в Музей Красной Армии. Он задержался у одного из экспонатов — у странной пушки из дубового ствола. «Что это?» — спросил он. «Эту пушку сделали сибирские крестьяне, — последовал ответ, — и стреляли из нее камнями по белогвардейцам и японским интервентам. Так сражались партизаны с армией, вооруженной современной военной техникой, — и победили…»
Ромен Роллан задумался. «Эта пушка, — заговорил он наконец, — помогает мне понять ваше спокойствие. Люди, победившие с таким примитивным оружием в руках и располагающие ныне великолепной техникой, могут не бояться даже геенны огненной. Если мне станет страшно за человечество, я буду думать об этой пушке».
Ромен Роллан попросил у директора музея фотографию этого странного орудия.
Мартин Андерсен Нексе
Поехали мы летом 1934 года с Мартином Андерсеном Нексе в один колхоз под Ростовом. Нексе очень понравилось, что многие виды работ там механизированы, понравились дома колхозников, школа, клуб и люди понравились. Но однажды он пришел в неописуемую ярость. Это случилось, когда мы осматривали коровник. Что отрицать, скотина в этом коровнике стояла грязная.
— Послушай, ты, ослиные уши, — набросился Нексе на главного животновода, — неужели ты не сгорел еще от стыда, содержа колхозных коров в такой грязи?
Подвергшийся критике «главный дояр» — хитроватого вида мужичок — нетерпеливо выслушал брань «толстого зарубежного буржуя». Затем, когда Нексе замолчал, он ответил с чувством превосходства:
— Если бы вы, господин хороший, хоть чуток понимали в коровах, то знали бы, что скотина без грязи никак не может. Она и молока больше дает, ежели грязная. Не говоря уж о том, что грязь на ей такая, что и в жисть не смоешь.