Избранное
Шрифт:
Еще раза три-четыре Толстой заходил ко мне подобным образом. Он кормил, поил меня, а остатков хватало еще на несколько дней. Потом времена переменились, жизнь снова улыбнулась мне, и Толстого, перестал занимать вопрос о вине «Цинандали». Он снова перешел к прежнему нашему шапочному знакомству: мы только раскланивались при встрече…
В январе 1943 года Советская Армия освободила Харьков от немцев. Я служил в то время в политуправлении штаба Воронежского фронта. Как-то ночью получаю телеграмму из «Красной звезды». Просят срочно отправиться в деревню под Харьковом (название,
Я тронулся в путь с восходом солнца и ранним утром был уже на месте. Меня ожидала знакомая картина: дотла сгоревшие дома с торчащими печными трубами. Один лишь дом в этой деревне почему-то оказался в целости и сохранности. До войны здесь, вероятно, помещалась сельская школа или сельсовет. Толпа крестьянок стояла перед этим домом, люди стонали, рыдали, угрожали. Наши солдаты едва сдерживали их напор. Не успел я протиснуться сквозь толпу, как из дома вышел Алексей Толстой в сопровождении какого-то полковника. Надо было видеть Толстого: всегда высокий, с гордой осанкой, он стоял теперь согбенный предо мной. На лице его был написан ужас и замешательство. Я окликнул его, но он узнал меня тогда лишь, когда я назвал себя по имени. Посмотрев на меня долгим взглядом, он положил руку на мое плечо:
— Не заходите в этот ад! Бегите отсюда, бегите немедленно… Не заходите в дом, это нельзя смотреть, нельзя…
Я не буду описывать, что я увидел в этом ужасном доме, скажу только, что какой-то нацистский медик проводил в нем опыты над детьми… он выпускал из детей кровь до последней капли и тщательно записывал, сколько литров крови в годовалом, двухлетнем, пятилетием и шестилетием ребенке… В доме лежали детские трупы, и к голым ножкам каждого ребенка были привязаны этикетки, на которых были обозначены возраст маленьких мучеников и количество выпущенной из них крови. Пошатываясь, я вышел на улицу.
— Есть у нас водка, Митя? — спросил я шофера.
Водитель испугался то ли голоса моего, то ли взгляда.
Он уже разговаривал с женщинами. Он уже знал, что я видел.
Впервые в жизни и, надеюсь, в последний, я одним духом выпил пол-литра водки. Шофер помог мне сесть в машину и повез меня обратно в штаб.
Дороги не помню. В штабе у меня ничего не спросили. Еще много дней спустя со мной обращались как с тяжело больным человеком.
С Алексеем Толстым мне больше не довелось встретиться.
Шашка дяди Матэ
Мой сын Володя, когда ему исполнилось восемь лет, жил под Москвой, в Голицыне, — там мы и справляли его день рождения. Человек двадцать ребят-гостей привез из Москвы грузовик сразу после обеда. Из взрослых в тот день приехал лишь один гость — Матэ Залка.
Он привез Володе в подарок небольшую шашку с медной рукоятью. Шашка была наподобие тех, которыми рубились красные казаки-кавалеристы, только размером поменьше. Володя был наверху блаженства от подарка дяди Матэ. Шашка, как и следовало ожидать, определила весь дальнейший ход праздника: через десять минут после приезда дяди Матэ
Мальчик Толя — из «красных» — так огорчился этим, что не удержался от слез. Матэ Залка, с улыбкой наблюдавший за ходом боя, покачал головой:
— Ай-яй-яй, Толя! И ты еще называешь себя красным солдатом?
— Да, вы не видите, что их больше!
— Вижу, ну и что из этого! Настоящий красноармеец в таких случаях не ревет, а сражается с удвоенной, утроенной силой. Я три года отслужил в Красной Армии в гражданскую войну, много всякого видел, но вот плачущего краснозвездного бойца не видел ни разу.
— Я только сейчас плачу, дядя Матэ. А когда вырасту большим и пойду в Красную Армию, буду хорошо драться.
— Нет, так не пойдет, Толя! Если хочешь быть хорошим солдатом, когда подрастешь, то надо уметь хорошо драться уже сейчас, когда ты еще маленький. Даже если на тебя нападет столько врагов, что ты и сосчитать их не сможешь.
— А я уже до ста двадцати умею считать!
— Мало. Даже если противника в десять и в сто раз больше, чем сто двадцать, все равно с ним надо уметь драться. А учиться этому надо сейчас.
Ребята перестали играть и окружили Матэ Залку.
— Расскажите, как вы воевали, дядя Матэ!
Матэ Залка не заставил себя долго упрашивать. Он сел на табуретку, посадил на колени моего сына, а остальные ребята прилегли вокруг на траве и приготовились слушать рассказ.
— Хотите верьте, ребятки, хотите нет, но я тоже был маленьким, — начал Матэ Залка. — Давно это было, но истинная правда. Было тогда мне столько, сколько сегодня Володе. Вспыхнула в ту пору война в Маньчжурии между японцами и русскими.
— Я знаю, где находится Маньчжурия, — вставил свое слово Толя. — На берегу Тихого океана.
— Правильно, — подтвердил Матэ Залка. — Я жил тогда в Венгрии, потому что я — венгр. Знаете, где находится Венгрия?
Разъяснение по этому вопросу дал мой сынишка.
— Верно, Володенька. Теперь остается только добавить, ребятки, что Маньчжурия очень далеко от Венгрии. Если отправиться на грузовике, ну, к примеру, на котором вы сюда приехали, то надо ехать днем и ночью без остановок целых три недели, а то и больше. И вот когда я узнал, что в Маньчжурии война, то решил туда пойти воевать. Купил на свои сбережения гусарскую саблю, такую, как я Володе сегодня привез, и с этой саблей, а также с тремя ломтями хлеба, намазанного сливочным маслом и завернутого в газетную бумагу, отправился в поход. Прошагал я целый день, пока меня не схватили жандармы и не отвели обратно в деревню, где жил мой отец. Не скрою, отец здорово отодрал меня по одному месту.
— Детей бить запрещается! — сказал Толя под одобрение присутствующих.
— Это верно, Толенька, бить детей запрещается, но я жил в такое время, когда слабых бить позволялось. Но сейчас я рассказываю про другое. Итак, родитель мой отлупил меня ремнем да в дополнение к тому заставил постоять на коленях на кукурузных зернах. Я стоял и приговаривал: «Все равно пойду в Маньчжурию воевать!»
Отец только смеялся.
Я же стиснул зубы, чтобы не расплакаться, и все твердил свое:
«Все равно пойду в Маньчжурию, все равно!»