Избранное
Шрифт:
И что бы вы думали — двенадцать лет спустя после этого случая я действительно очутился в Маньчжурии и воевал там на самой границе. А дело сложилось так, ребятки, — вы еще этого не учили, правда, но, может быть, слышали, — что восемнадцать лет тому назад, в тысяча девятьсот четырнадцатом году цари и помещики объявили мировую войну. Я служил тогда в венгерской армии рядовым солдатом, и погнали меня воевать против русских солдат. Попал я в плен и отправили меня в Сибирь, а потом на Дальний Восток, к границе с Маньчжурией. А когда русский народ прогнал своих господ, царя, помещиков и банкиров, словом, когда победила революция, — это вы уже точно знаете, — я тогда стал
Тут Матэ Залка сделал паузу и засмеялся:
— Может, я зря это рассказываю, рано вам еще. Но то, что уже сейчас надо расти смелыми и стойкими, если вы мечтаете быть настоящими воинами в двадцать лет, это я вам совсем не зря говорю, ребятки.
— Ну, а теперь пошли ужинать! — сказал я.
Но ребята дружно заявили, что они сядут за стол только вместе с дядей Матэ.
— В порядке исключения уступаю превосходящим силам противника! — засмеялся Матэ Залка и пошел с ребятами к обеденному столу.
А продолжение этой истории было очень печальным. Но все равно ее надо досказать, ибо нам есть чем гордиться.
Когда в Испании вспыхнула гражданская война против испанских помещиков, которых поддерживали немецкие, итальянские и английские богатеи, из всех стран мира поехали на испанскую землю рабочие и крестьяне, чтобы помочь испанским рабочим и крестьянам. Уехал воевать в Испанию и Матэ Залка. Там он стал генералом, известным генералом, и много раз бил испанских, итальянских и немецких генералов. Но однажды в тяжелом бою он тоже упал и умер геройской смертью.
И заплакали по Залке испанцы, и заплакал по Залке весь мир.
Но по настоящим бойцам плачут не слезами — глаза должны быть сухи и горячи. В память героев, павших за свободу, дают клятву. Так было и на этот раз.
— Мы клянемся сражаться так, наш товарищ, как сражался ты!
Много тысяч, даже миллионов бойцов за свободу дали такую клятву, когда прощались с героем Матэ Залкой. И много тысяч и даже миллионов бойцов сдержало впоследствии эту клятву. Среди таких бойцов был и мой сын, которому дядя Матэ привез в подарок шашку, и мальчик Толя, которого дядя Матэ учил храбро сражаться с превосходящими, пусть даже в сто двадцать раз, силами противника. Случилось так, что, когда Гитлер со своей армией напал на Советский Союз и прорвался почти до стен Москвы, московские юноши, почти мальчишки, пошли добровольцами в полки, чтобы защитить Москву, столицу Советского Союза. В одном из таких полков сражались лейтенантами и мой сын Володя, и его друг Толя. И тому и другому было в те времена ровно по семнадцати лет. И так совпало, что оба молодых лейтенанта приняли первое боевое крещение в бою у подмосковной деревни Голицыно, вблизи от того дома, где дядя Матэ учил их первым урокам воинской храбрости. Они сражались и победили.
Нынче и Володя и Толя живут в Москве. Володя стал журналистом, сражается теперь пером. Толя — полковник Советской Армии. Он часто приходит к нам в дом и беседует с Андрюшей, сыном Володи, то есть моим внуком. Теперь Толя учит мальчика быть смелым и стойким.
А шашка, которую когда-то дядя Матэ подарил моему сыну, долгие годы висела над его кроватью. Когда
Если кто спрашивает про шашку, Андрюша охотно рассказывает, кто подарил ее его отцу и чему она учит — эта шашка дяди Матэ…
Перо и меч
В тот день — в начале июля 1941 года, — о котором пойдет речь в этой истории, рота ополченцев, где я служил рядовым солдатом, уже отшагала более пятидесяти километров, а до привала все еще оставалось километров пятнадцать — шестнадцать. По уставу нам полагался через каждые пятьдесят пять минут марша пятиминутный отдых. Как только звучала команда «привал», бойцы валились на землю, подложив под голову вещевой мешок, и засыпали мертвецким сном. Я в жизни своей не спал так крепко и сладко, как в те драгоценные пять минут на дороге или на обочине. Ровно через пять минут мы по команде вскакивали и продолжали свой марш…
На этот раз, когда прозвучала команда «привал», нас догнала «эмка» с полковником Колпакчи. Наш командир доложил ему, что рота, сформированная в основном из писателей и журналистов, находится на пятиминутном привале.
Полковник подозвал к себе троих — Либединского, Гайдара и меня. «Я дальше верхом поеду, а вы садитесь в мою машину, она отвезет вас до деревни Д., и там дождетесь своей роты!»
Колпакчи ускакал, а седой как лунь Либединский, обернувшись к нам, сказал: «Вы как хотите, а я отрываться от своих не собираюсь! Чем я хуже других?» — «А я так вообще пехотинец, — проговорил Гайдар, — мне и положено пехом». Что касается меня, третьего, — я просто промолчал. Так легковушка и уехала без нас.
В деревне Д., куда мы пришли после полуночи, нас ожидал приказ — явиться всем троим к полковнику. Колпакчи встретил нас весьма сурово.
— Вы получили приказ ехать в машине, — сказал он строго, — и приказ этот не выполнили. Посему всем троим даю по взысканию. — Затем, улыбнувшись, добавил: — Но за то, что вы не оставили своих товарищей на трудном марше, всем троим объявляю благодарность.
Мы пришли в замешательство, не зная, как в таких случаях следует отвечать по уставу. А полковник меж тем ждал. Тогда слово взял Либединский. Ответил он, мне кажется, не очень-то по-уставному.
— Солдатская жизнь, товарищ полковник, похожа, как видно, на литературную. Когда в гражданке какой-нибудь критик или товарищ по перу высказывается по поводу твоих сочинений, то часто не поймешь, хвалит он тебя или ругает. Я думал, в армии иначе.
— Ладно умничать! Ступайте спать, — сказал полковник и пожал нам на прощание руки.
У этой юмористической истории — трагическое продолжение. Несколько месяцев спустя Гайдар пал смертью храбрых. А тремя годами позже мне довелось писать некролог в военную газету 4-го Украинского фронта о гибели генерала Колпакчи.
После войны, встречаясь с Либединским, мы каждый раз подбивали друг друга написать историю ополчения. Но дальше уговоров дело не шло. Либединский в последний раз так объяснил причину своего молчания: «Если сами напишем, как было, пожалуй, никто не поверит. Скажут, идеализируем, мол, отходим от действительности. Погоди, возможно, уже родился тот, который не участвовал в битве под Москвой и потому сможет написать о ней так, что ему все поверят. Он не лежал под огнем и не видал крови на снегу… Ему легче будет написать про это…»