Избранное
Шрифт:
Рыцарь печального образа
(Об Ауреле Карпаты.) [73]
Познакомились мы с ним в 1918 году, в начале ноября. Встретились на Восточном вокзале, у санитарного эшелона номер 16. Это был известный передвижной госпиталь, который прославился тем, что принял в свои вагоны летом 1918 года более двух тысяч раненых венгерских солдат вместо двухсот положенных и благополучно доставил всех их с итальянского фронта на родину. В другой раз этот санитарный поезд произвел сенсацию тем, что с восемьюстами ранеными гонведами сумел проскочить через Баварию и Австрию, когда фронт, по существу, уже распался и приходилось двигаться по занятой противником территории. Дорогу себе санитарный эшелон пробивал не силой оружия, а элементарным подкупом. В то время эшелоны Красного Креста сравнительно
73
Карпати Аурель (1884–1963) — известный венгерский литературный и театральный критик.
Когда мы подкатили к Восточному вокзалу (для уточнения скажу, что я уже более года служил санитаром на том поезде), нас встретил там Аурель Карпати, который был в ту пору сотрудником газеты «Дели Хирлап». У него была к нам просьба. Узнав, что наш поезд получил разрешение на рейс в Австрию за оставшимися там венгерскими ранеными, Карпати попросился поехать с нами. Мы, естественно, не имели права брать его с собой, но, также естественно, взяли.
Эту романтическую поездку Аурель Карпати описал впоследствии в мартовском номере журнала «Чиллаг» за 1955 год. Я же хочу здесь рассказать не о поездке, а о молодом Карпати. Собственно говоря, молодым он был лишь по годам — тридцать с небольшим ему тогда было. По виду же ему можно было дать значительно больше. Со зрением уже и тогда у него было плохо, один глаз совсем не видел. Аурель был очень худ, бледен и застенчив. С солдатами в поезде он разговаривал так вежливо и обходительно, что первое время они не верили, что он обращается к ним. До глубокой ночи вел Карпати душеспасительные беседы с «командованием» санитарного поезда: старшим лейтенантом запаса — социал-демократом, с интендантом, который до войны был коммерсантом, а также с фельдшером и вашим покорным слугой, который тогда представлял в эшелоне солдатский совет. Вторую половину ночи, когда трое других ложились спать, мы с Аурелем Карпати проводили в разговорах о судьбах послевоенного мира, о будущем Венгрии и более всего — о литературе. Карпати никогда не расставался с «Дон-Кихотом» Сервантеса, и в дорогу он взял с собой одну эту книгу. О чем бы мы ни говорили, он всегда садился на своего конька и цитировал то рыцаря печального образа, то его оруженосца Санчо Панса. Все повороты в политике, все разочарования и надежды он пытался объяснить через их мировосприятие, через их характеры…
Взгляды Карпати на литературу мне, считавшему журнал «Нюгат» венгерским Олимпом, показались странными. Из всех писателей «Нюгата» по-настоящему он любил только Энре Ади и Жигмонда Морица, только их возводил на Олимп, Костолани и Бабича он не считал «истинно» великими писателями. Но высоко ценил Дюлу Круди и — по моему тогдашнему да и нынешнему мнению — несколько переоценивал Ференца Мольнара.
Мы подружились.
Потом, когда мы возвратились из Австрии, я снова разыскал Ауреля Карпати, который уже работал в издательстве «Талтош». Ласло Фаркаш, владелец этого издательства, задумал издавать серию дешевых брошюр по актуальным вопросам. Аурель Карпати редактировал эту серию и принял в работу две мои книжечки. Здесь, в издательстве «Талтош», я познакомился с Деже Сабо, написавшим для этой же серии свое эссе «Революционный Ади». В ту пору Деже Сабо был «левее» всех, — даже коммунистов он обвинял в оппортунизме, — он предлагал немедленно вздернуть на фонарь всех помещиков и буржуев и громогласно провозгласить наступление социализма. Говорил он много и красиво. Я просто заслушивался его речами и был несказанно удивлен, когда однажды, шагая пешком из «Талтоша» вместе с Аурелем Карпати, услышал от него, что за всеми этими архиреволюционными речами и позами нередко скрывается, на его взгляд, внутреннее смятение и неуверенность, если не что-нибудь похуже. Спустя несколько месяцев выяснилось, что второе предположение было вернее.
В период венгерской Коммуны я всего два-три раза видел Карпати, да и то мельком. После поражения Коммуны снова встретился с ним. Я был уже в бегах, и мне очень требовались фальшивые документы, деньги и просто совет. Карпати раздобыл мне несколько сот крон и, что еще важнее, — документы на имя некоего Гезы Балинта, провинциального актера одних со мной лет. Владелец этих документов погиб на фронте в последние дни войны. Каким образом его паспорт попал к Карпати — представления не имею. Но я знаю одно — эти документы сослужили мне отличную службу: с их помощью
Я не видел Ауреля Карпати с 1919 по 1945 год. В 1934 году я послал ему с оказией из Москвы несколько русских сувениров. В 1945-м я увидел знакомую хохлому в его квартире в освобожденном Будапеште. Как только Пешт был очищен от немцев, я разыскал Карпати. Узнав его адрес от Лайоша Зилахи, я послал к нему двух советских солдат с пакетом, в котором содержался приказ явиться ко мне на обед, имея при себе хороший аппетит. Карпати подчинился и прибыл в сопровождении военного эскорта.
Он казался еще более худым, чем в 1918 году. Смертельная бледность покрывала его лицо, он казался очень усталым. Но весел был бесконечно, так и дышал оптимизмом. Еще раньше от Зилахи я узнал, что с момента прихода гитлеровцев в Венгрию, в марте 1944 года, Аурель Карпати в знак протеста отложил перо. Теперь же из его собственных уст я услышал, что он хочет немедленно приступить к работе. Карпати был одним из первых венгерских писателей, который написал статью для советской военной газеты, выходившей на венгерском языке. Он недвусмысленно заявил о своей полной поддержке освободительной миссии Советской Армии. (Почти одновременно с ним в газете «Уй Со» выступили венгерские писатели Петер Вереш и Золтан Зелк.) Все эти статьи содействовали созданию общества венгеро-советской дружбы и в известной мере учреждению Союза венгерских писателей.
Аурель был неугомонным в эти первые недели. Внешне он по-прежнему казался печальным, но каждое его слово выдавало в нем счастливого человека. Правда, он представлял себе освобождение как-то иначе, более театрально, что ли, и с большой досадой вынужден был согласиться с нами, венграми, прибывшими вместе с Советской Армией в освобожденный Будапешт, что дело не во внешних атрибутах, не в декорации, какую воображал себе он, театральный критик, а в существе, в том, что освобождение действительно является поворотным пунктом в венгерской истории, трамплином и прочной основой для лучшей жизни.
Когда мне впервые представился случай поговорить с Аурелем более обстоятельно и с глазу на глаз, я узнал, что он испытывает большое неудовольствие своей прежней литературной деятельностью. Он считал, что написал не только мало за свою жизнь, но и не то, о чем хотел.
Зато теперь, теперь!..
Он вместе с Лайошем Зилахи взял в свои руки всю подготовительную работу по созданию Союза писателей. Бургомистр Будапешта Чорба выделил для будущего Союза помещение. С официальной бумагой в кармане Карпати, Зилахи и я поехали на машине смотреть дом, отведенный нам под Союз писателей. Когда мы подъехали к нему, Зилахи громко расхохотался. Карпати удивленно и возмущенно смотрел то на дом, то на смеющегося Зилахи. Я тоже ничего не понимал. Наконец Зилахи нам все разъяснил. Оказывается, дом, который должен был служить резиденцией будущего Союза венгерских писателей, до освобождения был знаменитым в Будапеште публичным домом.
— Кажется, Чорба вполне в курсе наших литературных нравов! — смеясь, сказал Зилахи.
— Ему предстоит еще узнать, что такое настоящая литература! — сердито заявил Карпати.
Мы сели в автомобиль, который привез нас сюда. Карпати разорвал ордер на мелкие куски и выбросил в окно.
Обедать мы поехали ко мне на квартиру, где нас ждал Леонид Первомайский, украинский поэт, переводчик Петефи, находившийся тогда в Будапеште в чине майора Советской Армии. Когда я рассказал ему про наше приключение, он не засмеялся, не возмутился, а просто задумался:
— Нельзя во всем искать символику! — сказал он. — Может быть, ваш бургомистр просто человек с юмором…
Мы хорошо по тем временам пообедали, а потом стали весело беседовать. Говорили трое — Первомайский, Зилахи и я, Аурель молчал. У него даже аппетит пропал, так он обиделся и разозлился на бургомистра. Только за чашкой черного кофе он вновь обрел дар речи:
— Как хотел бы я увидеть физиономии этих господ, когда они поймут, что их время прошло безвозвратно. Предвкушая это благородное злорадство, я радуюсь и успокаиваюсь.
Потом мы встречались каждый год, то здесь, то там. Иногда мы были союзниками в споре, иногда оппонентами. Он во многих вопросах держался «левее» меня.
В ноябре 1956 года он вызвал меня к телефону.
— Ты, наверно, знаешь, где и когда мы начнем работу? С чего начать?
Я не знал. Мы учились вместе.
В последний раз я увидел его в больнице на улице Кутвельди. Он совсем ослеп, был бел как стена и весь — кожа да кости.
Читать он уже не мог, но на ночном столике у больничной кровати лежала кипа книг. И на самом верху — история рыцаря печального образа, шедевр испанца Сервантеса.