Избранное
Шрифт:
Так вот всё и было.
Дочери Бьярдни Магнуссона, стройные кареглазые шатенки, повзрослели в военные годы и стали настоящими красавицами. Они были похожи друг на друга и, не в пример многим сестрам, дружны. В случае необходимости они всегда помогали друг другу. Обе хотели бросить занятия в Женской школе, свалить эту обузу, но после строгих материнских увещеваний отказались от этой мысли и завершили там четырехгодичный курс — Ловиса весной 1942 года (с репетиторами и превеликими страданиями), а Маргрьета Йоуханна двумя годами позже. Иногда, во время приступов подагры, у управляющего вырывалось, что Гимназия куда лучше этой Женской школы, черт бы ее побрал! Дочери вполне могли бы стать студентками, ведь у обеих очень большие способности, особенно у маленькой Греты. При этом он забывал, что при всей своей одаренности дочери совершенно не интересовались ни теоретическими, ни прикладными дисциплинами, за исключением разве что английского да игры на гитаре. Вдобавок фру Камилла питала не слишком большое почтение к Гимназии в Рейкьявике, которая
Для знакомых семьи Бьярдни Магнуссона не было тайной, что фру Камилла очень и очень заботилась о воспитании дочерей, поскольку сами они себя не воспитывали. Управляющий души в них не чаял и не мог им ни в чем отказать, когда мать непреклонно отметала их просьбы. Тем не менее вряд ли можно было говорить об отцовском влиянии, по крайней мере таком сильном, которое вызывает ощущение безопасности и уважение. Этому мешали не только его служебные обязанности и занятость политикой, но и гости, приглашения на вечеринки и бридж, не говоря уж о приступах подагры и употреблении скира. Кроме того, кое по каким признакам можно было догадаться, что в области воспитания у управляющего нет ни любимой идеи, ни теории, которую он мог бы применить к дочерям.
Несомненно, некоторые педагогические приемы фру Камиллы восходили к ее былой жизни в Акюрейри и напоминали те, какими успешно пользовались ее родители до первой мировой войны. В этих педагогических методах не было ни сентиментальности, ни ласки, и все же нельзя утверждать, что фру — Камилла была строгой и жестокой матерью. Ей казалось вполне естественным, что к ее приказам и запретам относятся с уважением. Она не унижала ни себя, ни дочерей постоянными напоминаниями, мелочными моральными проповедями, не говоря уж о слежке и допросах. Еедочери, хотя бы в силу своего североисландского происхождения, должныбыть честными и правдивыми. Она категорически запретила им курить до достижения совершеннолетия. Поэтому о курении украдкой даже речи быть не могло. Она следила, чтобы у них были карманные деньги на мелкие расходы каждый выходной, а поэтому не могло быть и речи о том, чтобы тайком выпрашивать деньги у отца. Мало того, она была верховным судией в отношении их вечерних развлечений, посещений кино и подружек. Поэтому не могло случиться, что они попадут на танцульку или в ресторан, где играет музыка и пьют вино.
Разумеется, фру Камилла неизбежно сталкивалась с дочерним непослушанием. Тогда она действовала решительно, отчитывала их как следует и, иногда даже запуская на несколько дней торговые дела, восстанавливала дома железную дисциплину, чтобы вернуть себе всю полноту власти. Правда, мне кажется, обнаружив какой-нибудь непорядок или нарушение правил, она частенько делала вид, будто ничего не случилось. Фру Камилла считала, что самое благоразумное — выжидать, следя за тем, чтобы мелкое нарушение порядка не привело к дурным последствиям, ведь она раз и навсегда уверовала, что североисландская натура и правильные педагогические принципы подавят склонность к дерзким поступкам прежде, чем они нанесут ущерб. Благотворное педагогическое влияние проистекало, разумеется, из ее поведения и ее взглядов, особенно на дела земные — что практично, а что нет, что повышает и что роняет достоинство молодых девушек, находящихся на родительском попечении. Духовными же проблемами, за исключением образования дочерей и посещения собора в сочельник, она занималась редко, разве что порой выказывала свое отвращение к «разрушителям исландской культуры» — поэтам и писателям радикального толка, книги которых осуждала не читая, — и очень досадовала на то, что их главарю удалось опубликовать свои рассказы в Дании.
«Хорошо же они преподносят Исландию! — говорила она иногда, сверля меня глазами. — Что подумают о нас датчане?»
Во время войны она сетовала, что больше нельзя покупать датские журналы «Родной очаг» и «Семейный журнал», а отечественная продукция вроде «Светоча» ее не удовлетворяет. Даже американские журналы, покупаемые дочерьми вначале ради забавы, а затем из надобности, были ей не так милы, как датские. Сомнительно, чтобы она могла все прочитать в этих американских журналах, зато она их тщательно листала, разглядывая фасоны платьев и пальто, а также фотографии знаменитостей, автомашин, зданий и предметов домашнего обихода. Надо отдать фру Камилле должное: она сумела привить дочерям вкус к красивой одежде, ведь сама подавала в этом пример. Она разрешала им следить за модой, но не позволяла увлекаться крайностями, напоминая, что юбки и блузки должны быть практичны. Таким образом, мать и дочерей объединяли общие интересы: своя и чужая одежда. За девять лет я волей-неволей стал специалистом по части дамских чулок и обуви, шляп и платков, пальто и платьев, кройки и шитья,
Нет, говорю я вполголоса и останавливаюсь. Вот опять я тратил драгоценные вечера, блуждая вокруг скрытой истины, написал множество страниц о Бьярдни Магнуссоне и фру Камилле, которые вовсе не собирался писать, когда начал копаться в воспоминаниях о своей жизни в их доме, а вернее — думать о запахе спертого воздуха и о раздавленном окурке, красном от губной помады.
Позднее.
Когда-нибудь позднее.
Может быть, никогда.
Пока я принимаю решение бросить эту бессмысленную работу, мне кажется, что я слышу, как Ловиса шепчет сестре: «Ох, мама-то наша ничего не видит и не слышит, с головой ушла в бизнес!»
А еще мне чудится далекое печальное пение: «О alte Burschenherrlichkeit, wohin bist du verschwunden?»
Часть третья
Где-то выше я уже писал, что смотрю на военные годы будто сквозь забытье. Когда по вечерам я вспоминаю о своем самообмане и оглядываюсь назад, мне становится все яснее, что в те годы надо было внимательно следить за событиями в мире, за ходом войны, а не за мелкими происшествиями у меня под носом. Что знал я, например, об экономической борьбе простого народа, об интригах политиков и глав государств? Правда, я не мог не знать о забастовке печатников, вспыхнувшей в начале 1942 года и продолжавшейся шесть или семь недель, но причина ее мне неясна. Когда выяснилось, что переговоры между бастующими и руководством затягиваются, некоторые знакомые мне печатники взялись за другую работу, например копали траншеи для отопительных труб. Настали другие времена, и безработица сменилась нехваткой рабочих рук. Что касается меня, то я, газетчик, по-прежнему работал над своими материалами, будто ничего не случилось, переводил любовные романы с датского, детективы с английского, а также анекдоты из американского сборника, недавно врученного мне шефом: «10.000 Jokes, Toasts and Stories, Edited by Lewis and Fay Copeland» [130] .
130
«10 000 шуток, тостов и историй. Составители Льюис и Фэй Коупленд» (англ.).
— Когда-нибудь эта чертова забастовка кончится, и тогда резервы пригодятся, — сказал Вальтоур. — Кроме того, мне пришла в голову мысль увеличить в самое ближайшее время объем нашего издания.
— Может быть, в этом году? — спросил я.
— По крайней мере до моей смерти, если только эта забастовка не сделает нас банкротами, — ответил он и, перестав выстукивать пальцами на углу стола какую-то отрывистую мелодию, встал и застегнул пальто. — Ты заметил, что подписчики начали волноваться? Они звонили сюда?
— Кое-кто. Я отсылал их в отдел обслуживания.
— Они говорили, чего им не хватает больше всего?
— Нельзя сказать, чтобы им не хватало многого, — проворчал я. — Одни упоминали послания Сокрона из Рейкьявика, другие — роман с продолжениями.
— Сообщи им, что мы ничего не можем поделать, — сказал Вальтоур. — Доведи до их сведения, что журнал выйдет, как только чертовы забастовщики подпишут соглашение.
— Тогда я не буду отсылать их в отдел обслуживания, — буркнул я, но в тот же миг обнаружил, что ответ мой пропал впустую, потому что шеф уже ушел.
Вспоминая 1942 год, я пожалел о своей неосведомленности во всем, что касается политики и политиков. Однако, возможно, вернее было бы отметить у меня отсутствие интереса к политическим интригам. Некоторые считают, что в сорок втором году в исландской политике наступило затишье. Даже если и так, то я не сознавал этого. В тот год состоялось много всяких выборов — в городское и областное управления 25 января, в муниципалитет Рейкьявика 15 марта, поскольку их пришлось отложить из-за забастовки типографов. Кроме того, выборы в альтинг в начале июня и еще два дня подряд во второй половине октября. Подготовка к этим выборам до того утомила моего квартирного хозяина, управляющего Бьярдни Магнуссона, что ему долгое время пришлось проявлять чудеса стойкости, чтобы не поддаться ишиасу и прострелу, и острый приступ сразил его лишь после того, как осенью завершился подсчет голосов. Политика в ту пору казалась мне вездесущей. Месяцами на улицах и на собраниях шли споры об исходе выборов, не говоря уж о газетах, где полемика и дискуссии продолжались бесконечно. Фру Камилла предсказывала, например, что большевики понесут на выборах большие потери, то же самое говорил и мой коллега Эйнар Пьетюрссон, только называл он этих людей то коммунистами, то социалистами. Квартирный хозяин был в своих прогнозах осторожнее. Ранней весной он разделял мнение Эйнара, но, когда приблизилось пятое июля, повернул на сто восемьдесят градусов, ожидая, что повезет его бывшим знакомым или даже соратникам, если к таковым причислить Стейндоура Гвюдбрандссона. Вышло так, что партия тех, кого называли большевиками или красными, коммунистами или социалистами, не говоря уж о многих других названиях, перечислять которые было бы слишком долго, партия эта выросла и привлекла на свою сторону гораздо больше избирателей, чем кто-либо мог предположить.