Избранное
Шрифт:
Она не продала душу Хорнстре. Она просто хотела знать, действительно ли меня нет дома.
Браво, госпожа Пеетерс!
Если оставшиеся полголовки еще не съедены, то пусть Ида отнесет их ей в подарок от меня.
Хорнстра влезает в машину, втаскивает за собой собачку. Он захлопывает дверцу, и машина срывается с места так же бесшумно, как и подъехала.
Я продолжаю стоять в углу. Безмерный покой наполняет все мое существо. Как будто я лежу в постели и любящая рука накрывает меня одеялом.
Но надо идти на кухню.
Жена стоит там без дела и смотрит в наш
Я подхожу к ней и обнимаю ее. И когда мои первые слезы падают на ее обветренное лицо, я вижу, что она тоже плачет.
И вдруг исчезает кухня. Ночь. Мы снова одни, без детей, в пустынном месте, как тридцать лет назад, когда мы нашли такой тихий уголок, чтобы выплакаться там на свободе.
Сырный замок обрушился.
Из глубины глубин всплываю я на поверхность и со вздохом облегчения снова надеваю старые кандалы. Сегодня я вернулся в «Дженерал Марин».
После такого предательства чувствуешь себя виноватым, и, чтобы не лишиться доброго отношения коллег, я, худо ли, хорошо ли, разыгрывал роль человека, который, в сущности, вышел на работу раньше, чем следовало.
Но это было излишне. Все ко мне так и кинулись, а юфру Ван дер Так сказала, что напрасно я не долечился и надо было до конца месяца побыть дома. Она, разумеется, не знает, что мне не платят жалованья.
— Теперь ты видишь, что для нервнобольного нет ничего лучше игры в триктрак, — сказал Тейл, осторожно толкнув меня в бок.
Они спросили, как мне нравится сидеть спиной к окнам, показали новые пресс-папье и заставили внимательно осмотреть Хамера: ведь он теперь в очках.
Старый Пит неистово машет мне фуражкой со своего паровозика. Я выбегаю на улицу и горячо пожимаю его черную руку, как всегда испачканную смазкой. Он высовывается из своего «железного коня», до боли жмет мне руку и энергично жует табак.
— Ну как, хорошие были сигары?
Он не знает, что мне подарили.
— Отличные, Пит! Я принесу парочку.
Он дает три гудка в мою честь и весело продолжает свой пятидесятитысячный рейс вокруг верфи. А я сажусь на свое старое место и приступаю к работе.
Коллеги дают мне печатать самые легкие письма, а сами отстукивают длиннющие заказы, в которых полно технических терминов и от которых так устаешь. Юфру Ван дер Так угощает меня шоколадной конфетой всякий раз, когда берет конфету себе.
Странно, все эти годы я и не подозревал, что в конторе может быть так приятно. Сыр угнетал меня все время, а здесь, в перерыве между двумя письмами, я могу помечтать о чем-нибудь приятном.
В этот же вечер я написал Хорнстре, что вынужден по состоянию здоровья отказаться от его представительства в Бельгии и герцогстве Люксембургском. Я добавил, что его сыр хранится в патентованном подвале пакгауза «Блаувхуден» и что деньги за недостающие головки сыра я перешлю ему по почте. Этим письмом я отрезал себе путь к отступлению, ибо никогда не знаешь наперед, не появится ли у тебя снова сырный зуд.
И правда, через три дня я получил накладную с заказами от моего представителя в Брюгге Рене Вьена, который продал четырнадцати покупателям четыре тысячи двести килограммов. Все графы были заполнены отлично: дата заказа, фамилия и адрес заказчика и прочее. Я не удержался от соблазна отыскать его письмо в своем скоросшивателе. Оно гласило: «Я постараюсь продать немного сыра. Преданный Вам Рене Вьен, Розенхудкаай 17, Брюгге». На письме не было никакой отметки, потому что он был единственным жителем Брюгге, предложившим свои услуги, и я сразу принял его в агенты. Я послал ему десять накладных наудачу, как и остальным двадцати девяти представителям. Теперь я уже никогда не узнаю, стар он или молод, элегантен или оборван, с тросточкой или без тросточки.
Его накладную я переслал без комментариев Хорнстре. Возможно, я еще получу свои пять процентов. Все-таки система накладных была хороша, в этом я убежден.
Позвонил Ван Схоонбеке. Телефон я оставил, ведь он оплачен на год вперед. Ван Схоонбеке спросил, почему я перестал приходить. Хорнстра был у него и выразил сожаление, что не может сотрудничать со мной. Он был доволен, что нашел свой сыр в отличном состоянии.
Уж не думал ли он, что я съел все двадцать тонн?
— Мы, антверпенцы, умеем по крайней мере хранить сыр, — сказал Ван Схоонбеке. — Придешь в среду?
Я пришел, и он поздравил меня. Мы снова сидели все вместе. Те же сплетни, те же лица, не было только старого адвоката (того, с половиной головки), ибо он умер. Вместо него я увидел молодого Ван дер Зейпена, который пока так и не знает, как я отношусь к его плану выдоить двести тысяч из старикашки.
Ван Схоонбеке, разумеется, слышал от моего брата, что я вернулся на верфь, но он ничего не сказал своим друзьям, и они продолжают относиться ко мне как к руководителю ГАФПА.
Хозяин знакомит нас:
— Господин Ван дер Зейпен — господин Лаарманс.
— Очень приятно.
Ван дер Зейпен возвращается к прерванной беседе с соседом, который время от времени разражается хохотом.
— Не забудьте сообщить мне, как только получите сардины, — произносит золотозубый.
Ван дер Зейпен с ухмылкой смотрит на меня и спрашивает, не записать ли этот заказ.
Сегодня я ездил на могилу матери или, точнее, родителей. Обычно я посещаю ее раз в год, но сейчас решил нанести внеочередной визит, надеясь, что это поможет мне поскорее залечить свою сырную рану.
Купить цветы оказалось почти так же трудно, как достать подержанный письменный стол. В магазине было три сорта хризантем: мелкие, средние и очень крупные, величиной с хлебный каравай. Несмотря на то что я хотел мелкие, продавец всучил мне крупные, целых двенадцать штук. Он завернул их в белоснежную бумагу и выпроводил меня за дверь с этим огромным букетом, который виден за версту. Никакая сила не заставит меня идти с ним по городу. Честное слово, не могу, как ни похвально посещение кладбища. С огромным снопом цветов в руках я выгляжу еще смешнее, чем с гипсовым святым Иосифом. Таких цветов добровольно никто не купит, и сразу видно, что меня обманули. Выход один — в такси.