Избранное
Шрифт:
Он смотрел прямо перед собой, словно устремив взор в былое.
— Все в прошлом, все! — пробормотал он.
Немного помолчав, он спросил:
— А как обстоят дела с фламандским движением, да и вообще с политикой?
Я подумал, что, наверно, он все эти годы провел за границей, и ответил, что, насколько мне известно, в стране мало что изменилось: банкиры и дельцы по-прежнему говорят по-французски, так же как, впрочем, и большинство участников фламандского движения, когда они не работают на публику; либералы по-прежнему занимают все муниципальные должности, а католики — министерские.
Но оказалось, что он знает все это не хуже меня — ведь он тоже живет в Брюсселе.
— А как все же обстоит дело с фламандским движением? — продолжал он допытываться. — Ты знаешь, что я имею в виду… Демонстрантов
Я ответил ему уклончиво и снова спросил, чем же он, собственно говоря, занимается.
— Расставляю силки, — сказал он.
Он заметил, что я ничего не понял из его ответа.
— Да-да, расставляю силки. Обхаживаю разных людей и выуживаю у них подпись, А подписавшись, они и в самом деле получают все с доставкой на дом!
— Что они получают с доставкой на дом, Лаарманс? — спросил я, потому что меня разбирало любопытство.
— Свои экземпляры.
И снова рассмеялся.
— Экземпляры «Всемирного Обозрения», — тут же пояснил он.
Показав на бутылку, он добавил:
— Отменное пиво!
— Послушай, — продолжал он. — Завтра воскресенье, а свою статейку я вполне успею состряпать в понедельник. Если ты действительно интересуешься моими делами, я охотно расскажу тебе все — ведь в прежние времена мы с тобой хорошо ладили. Приходи завтра ко мне в гости, и я выставлю тебе бутылочку. Согласен, старина? Бульвар Жапон, дом 60. И не робей при виде дощечки с фамилией. С трех часов дня я буду ждать тебя с нетерпением.
С Боорманом, начал рассказывать Лаарманс, я встретился точно так же, как вчера с тобой. Иными словами, в кафе, совершенно случайно, но только в более поздний час.
В тот день я от нечего делать примкнул к какой-то манифестации, теперь уже не припомню к какой. То ли в честь политического деятеля либерального толка, то ли еще кого-то из этой компании. Так или иначе, мы ему каждые десять минут аплодировали, и он всякий раз с фальшивой ухмылкой раздавал направо и налево всевозможные обещания.
И вот наступил момент, когда я остался на улице в полном одиночестве — с тростью в руке и трубкой во рту. И тут я впервые увидел себя таким, каким я был, — заблудшей овцой. Моросил мелкий дождь, и моя уродливая шляпа неприятно липла ко лбу. Машинально я еще покрутил в воздухе тростью, но никто не обратил на это внимания, потому что никого поблизости не было.
«Лаарманс, — сказал я сам себе, — ты осел!»
И тут мною овладело чувство, которого я прежде никогда не испытывал, — меня обуяла тоска, непроницаемая, как туман. С мягким укором в голосе я раз десять окликнул самого себя по имени, но, разумеется, не услышал никакого ответа. А перед глазами у меня все стоял человек с засаленным воротником, в фетровой шляпе, с трубкой и тростью. Мне показалось, будто недалеки доносится помпе манифестантов, с которыми я слонялся по городу; не желая снова встречаться с ними, я свернул на боковую улицу и тут увидел кафе, которое еще было освещено. Ты знаешь, что я всегда был неравнодушен к пиву — вот я и зашел туда, заказал пол-литровую кружку и, положив трость и шляпу на скамейку, задумался над своей участью. Я зарабатывал перепиской на машинке сто двадцать пять франков в месяц, и мне к тому времени уже перевалило за тридцать. Если я и впредь буду делать то же самое, то через десять лет я стану, может быть, зарабатывать двести франков, через двадцать лет — сто пятьдесят, через тридцать — опять сто двадцать пять, а там…
И все эти годы мне придется писать письма, которые будут начинаться словами: «Nous vous accusons r'eception de votre honor'ee», «We duly received your favour» и «Wir hest"atigen deu Empfang» [21] , а закапчиваться заверениями: «Recevez, Messieurs, nos salutations distingu'ees» [22] , «Yours faithfully» [23] и «Hochachtungevoll» [24] .
Мысленно дойдя до «заверений в совершенном почтении», которые мне придется печатать через тридцать лет, я невольно оглянулся по сторонам, опасаясь, что кто-нибудь заметит страх, проступивший на моем лице.
21
Мы подтверждаем получение Вашего письма (франц., англ., нем.).
22
Примите, господа, заверения в нашем совершенном почтении (франц.).
23
Искренне Ваш (англ.).
24
С глубоким уважением (нем.).
Кроме меня, в кафе находился только один посетитель: сидя у противоположной стены, он и в самом деле, как я опасался, смотрел в мою сторону. Это был невысокий кряжистый мужчина лет пятидесяти, похожий на Бетховена — по крайней мере на его гипсовую маску, которая висит чуть ли не в каждом доме над пианино. При таком невысоком росте у него была несоразмерно большая голова с на редкость подвижным лбом, казавшимся неправдоподобно высоким прежде всего потому, что издали он почти сливался с его голым черепом, который разве что был чуть светлее по тону. Человек этот, подобно мне, держал в руке кружку пива, и, судя по тому, как он к ней прикладывался, желудок его ни в чем не уступал моему. Всякий раз, опуская на столик кружку, он окидывал меня взглядом. И какой это был взгляд, старина! Да из-за одного этого взгляда мне жаль, что я не смогу тебя с ним познакомить. Он, видимо, сам хорошо знал силу своего взгляда, потому что он смотрел не столько наменя, сколько сквозьменя, опасаясь, что может сразить меня наповал. Но все равно кровь так и бросилась мне в голову. Не то чтобы этот человек внушал мне ужас — совсем напротив, — но у меня было такое чувство, словно он видит мою нижнюю рубашку и мои немытые ноги… Какое-то время я еще прикидывался, будто мне все нипочем, но затем, допив пиво, взял в руки трость, надел шляпу и покинул кафе; часы как раз пробили полвторого. Едва я вышел на улицу, как порыв ветра чуть было не загнал меня обратно; я пошатнулся, и ветер, сорвав с меня шляпу, подбросил ее до второго этажа и затем швырнул в грязь. Дважды я тщетно пытался поймать свою шляпу, которая продолжала нестись по улице; когда же мне наконец удалось ее схватить, изо рта у меня выпала трубка, но, по счастью, не разбилась. И тут я почувствовал, что должен сорвать на ком-то злобу, и притом немедленно. Хорошо, что Боормана в это мгновение не было рядом, не то я размозжил бы его бетховенскую голову, да так и сидел бы по сей день и отстукивал на машинке чужие письма «с глубочайшим уваженном». Но зато поблизости стояла железная подставка дли велосипедов, и, изрыгнув затейливое проклятие, я разбил о нее в щепы трость, символизировавшую мое политическое кредо, после чего достал носовой платок и принялся вытирать шляпу.
— Ловко вы ее, молодой человек! — раздался чей-то голос, и ко мне подошел незнакомец, которого я видел в кафе.
И тут же он добавил:
— А теперь — бороду долой!..
— Мне не до шуток, сударь, совсем не до шуток, — печально ответил я. От моего гнева, как и от трости, почти ничего не осталось.
— А я и не думаю шутить, — сказал незнакомец. — Взгляните на меня!
Как ни странно прозвучали эти слова, я должен был признать, что и впрямь не увидел на его лице и намека на улыбку. Напротив, вид у незнакомца был чрезвычайно серьезный.
— Что с вами стряслось? — спросил он. При этом он снял с моей головы шляпу, сделал в ней оригинальную вмятину, так что она и впрямь стала гораздо элегантней, и снова нахлобучил ее на меня. Незнакомец обращался с моей головой так, словно она принадлежала ему по праву, а я лишь взял ее напрокат.
— Что со мной стряслось? — переспросил я. И, храбро взглянув ему в глаза, с горечью ответил: — «Искренне Ваш… с совершенным почтением и глубоким уважением».
— Так, — сказал незнакомец, и я в самом деле уверен, что он меня понял.