Избранное
Шрифт:
— Двести пятьдесят тысяч двадцать пять экземпляров и ни одного подписчика… Значит, «Всемирное Обозрение» продается, как газета, — стал вслух размышлять Опенок.
— Нет, — сказал Боорман. — По крайней мере я думаю, что нет. Липтон, Сингер, Кокерилл, Кватта и все остальные поступают, конечно, со своим запасом, как им заблагорассудится. Меня это не касается. Но я еще никогда не слышал, чтобы кто-нибудь купил хоть один номер журнала. Или о том, что хотя бы один номер где-либо продавался. Ну, выпейте еще по бокалу.
— А этот Липтон или Кватта, — продолжал настаивать Лауверс, — они же должны… Никаких подписчиков, стало быть, нет —
И он посмотрел на своего долговязого коллегу с таким видом, словно хотел сказать: если ты тут что-нибудь понимаешь, ради бога, объясни!
— Да и ни к чему вам брать это в толк, Лауверс. Пользы вам от этого все равно никакой не будет. Опрокиньте-ка лучше еще бокальчик, от этого толку побольше, — утешил его Боорман.
— Друзья, — продолжал он, — никогда не забывайте, что у «Всемирного Универсального Обозрения» нет никаких подписчиков. Директор заявил вам это официально, не правда ли? Таким образом, тайны он из этого не делает. Как раз наоборот: во имя дружбы, которую мы сегодня скрепили бутылкой шартреза, он просит вас обоих рассказывать каждому встречному и поперечному, что он не желает и слышать о подписчиках. Говоря о каждом встречном и поперечном, я имею в виду ваших коллег, а не представителей делового мира. А если вас когда-нибудь вызовут в суд для дачи показаний, пусть каждый из вас мужественно поднимет кверху два должностных пальца, призвав в свидетели Иисуса Христа, и клянется до тех пор, пока Спаситель не посинеет на своем кресте… Ясно?
В его голосе послышались раскаты грома, и, когда он рявкнул «Ясно?», я заметил, что даже Лауверса проняло, несмотря на его толстую шкуру, — он содрогнулся…
— Если у вас будет желание насладиться шартрезом, или тминной водкой, — продолжал Боорман уже мягче, — или ароматной сигарой, то, прошу вас, приходите сюда без всяких церемоний. А если меня не будет дома, тогда попросту оттолкните от двери мою служанку, проходите прямо в Музей Отечественных и Импортных Изделий и берите себе любую бутылку. Надеюсь, вы согласны со мной, господин Тейшейра де Маттос? Эти господа заслуживают самого лучшего, что только у нас есть.
— Как вас зовут, дорогой друг номер 116? — спросил он. — Я предупрежу Като, это моя служанка. И тогда вам уже не надо будет отталкивать ее в сторону.
— Лодевейк Хендрикс, — ответил долговязый.
— Имя мне ни к чему. Итак, Хендрикс и Лауверс, — повторил Боорман.
Он взял из какой-то пачки две желтые карточки, надписал на одной «Хендрикс и Лауверс (полицейские 116 и 204)», на другой «Лауверс и Хендрикс (полицейские 204 и 116)», а ниже — «к вопросу о подписчиках, свидетели», после чего одну карточку поставил в картотеку на букву «Х», а другую — на букву «Л».
В бутылке уже почти не оставалось шартреза. Полицейские поменялись касками, и Лауверс, прирожденный комик, исполнил вполголоса песенку, которую когда-то сам сочинил по случаю чьей-то золотой свадьбы.
Без оплеух и тумаков, Пощечин, шишек, синяков Вы отмахали полстолетья. За это вас хочу воспеть я!Свое приглушенное пение он дополнял жестами, изображавшими всю историю брака своих знакомых: ухаживания влюбленного, сопротивление, а затем согласие невесты, вмешательство ее матери и, наконец, зримые последствия любви; вдобавок он имитировал еще собачий лай и кукареканье. Кукареканье ему не очень удалось, потому что он не решался издавать достаточно громкие звуки.
Когда он умолк, Хендрикс попросил его исполнить также французский вариант песенки, и тогда Лауверс снова завел:
Вы недаром, говорят, Полстолетия подряд Пересудам вопреки Жили, словно голубки.Неожиданно он умолк и застыл на месте, будто прислушиваясь к чему-то.
— Давай, давай! — стал подзадоривать его Хендрикс, уверявший, что самое потешное еще впереди.
— Вы ничего не слышите? — прошептал Лауверс.
В ночной тишине действительно раздался такой скрип, будто кто-то спускался по лестнице, а затем послышался крик: «Карел!»
Даже труба иерихонская и та не заставила бы нас проворнее вскочить с места. Выйдя из комнаты Дирекции, Боорман зашептался в коридоре с какой-то фигурой в белом платье, на мгновение мелькнувшей в дверном проеме.
Он задавал вопросы, за которыми следовали пространные объяснения его собеседницы. Это было смиренное бормотание, напоминавшее молитву; в конце концов его прервал громкий возглас Боормана:
— «Кортхалс Четырнадцатый!»
Мгновение спустя Боорман разразился жутким смехом и, несколько раз воскликнув: «Забальзамировать! Набальзамировать!», вошел в комнату и закрыл за собой дверь.
Нам, пожалуй, лучше уйти, не правда ли, господин директор? — спросил Хендрикс, которому было явно не по себе.
— Нет, оставайтесь здесь, — сказал Боорман. Он стоял, скрестив руки на груди, и взгляд его был устремлен вперед, словно он силился что-то рассмотреть.
— Господин де Маттос, — внушительно проговорил он после небольшой паузы, — меня пытается облапошить один тип по фамилии Кортхалс, живущий в Генте и заграбаставший труп моей свояченицы. Сегодня утром моя жена отправилась навестить сестру. Я не знал, что бедняжка так близка к смерти, иначе я тоже поехал бы к ней. Однако моя жена приехала слишком поздно. А поскольку она хотела вернуться домой сегодня же, она вверила покойную заботам Кортхалса. Жена хочет, чтобы ее единственная сестра была похоронена здесь. И потому она поручила Кортхалсу сделать все необходимое, понимаете, все,не уславливаясь о цене даже после того, как этот тип упомянул о «бальзамировании». «Он специалист», — говорит она. Представьте себе, что кто нибудь закажет у меня десять тысяч экземпляров «Всемирного Обозрения», а вопрос о цене оставит на мое усмотрение… Он должен сначала забальзамировать труп, а затем доставить его сюда на моторизованном катафалке «Кортхалс Четырнадцатый». Понимаете ли вы, что это означает, де Маттос?
Я ответил, что четко представляю себе всю опасность ситуации, и это соответствовало истине, но Боорман не слушал меня — он стоял, погруженный в свои мысли.
— По закону, — размышлял он вслух, — владелец любой вещи или имущества имеет право потребовать от любого держателя — а следовательно, и от Кортхалса — ее возвращения в первоначальном виде. И такое требование должно быть немедленно удовлетворено.
Пока он обдумывал свои собственные слова, лицо его на мгновение просветлело, а затем сразу же помрачнело.