Избранное
Шрифт:
Он провел пальцами по своим редким, длинным волосам и ухмыльнулся. — Здесь воняет мертвечиной.
— Наш «всегда готовый» все томится в гостиной? — спросил я.
— Час от часу не легче.
— А все из-за вина.
Мы помолчали. Из соседней комнаты доносилось воркование девицы Джерри, голоса Жака и Ханса. Девушка была явно пьяна.
— Какой у нас теперь месяц, Руди?
— Май. В мае птички…
— Май, июнь, июль, август, сентябрь, — перечислил я.
— Однажды я написал стишок про все месяцы сразу, — сказал Руди и прочитал стихотворение, где был ветер, трамваи и шоферы, и все это неживое, словно каменное.
Я внимательно следил за
— Чувствуется полет, — заметил я наконец.
— Девчонка Ханса не пришла.
— Он, видно, здорово влюбился.
— Такое случается и в лучших домах, — сказал Руди. — Знаешь, как они познакомились? Он и Франк пошли на какой-то фильм в «Пантеон», а она с подругой пришла и села рядом. Через полчаса, при том что Франк даже не шелохнулся, подружка охмурила его.
— И ты поверил?
— Конечно, — ответил Руди.
— Со мной такого не случалось, — сказал я.
И тут до меня дошло, хоть я годами и не вспоминал об этом, так глубоко запрятано было это воспоминание, что такое однажды случилось и со мной. В кинотеатре «Вперед!» я был с Ренни. Мы почти не смотрели на экран. Шел фильм «По ком звонит колокол» [165] . Цветной. Я был без ума от Ренни, и моя рука ласкала ее под нашими разложенными на коленях плащами. Блики света ложились болезненными пятнами на нос и подбородок Ренни, мы одновременно взглянули на экран, где солдаты, расталкивая толпу, вели на расстрел заложников в белых сорочках, и Ренни вдруг зарыдала, отбросив мою руку.
165
Американский фильм (1943) по одноименному роману Э. Хемингуэя.
«Не надо, не надо», — шептала она. Значит, все это время (а может быть, даже с той минуты, как мы вошли в зал) она думала о своем муже, расстрелянном немцами. Я взял с ее коленей свой плащ и вышел из зала. На улице при ярком свете рекламных огней я увидел, что схватил ее плащ, сшитый из перекрашенного пледа, он был как две капли воды похож на мой собственный. Я ждал ее у входа в кинотеатр, дрожа от холода, который пробирал меня, несмотря на свитер. У меня не было денег на трамвай, и так или иначе я должен был дождаться ее.
В гостиной стоял невообразимый гвалт, словно там танцевали на столах, потом Ханс заорал: «Бандит, вероотступник!» — и вся троица ввалилась в нашу комнату. Ханс, продолжая вопить, тянул за собой простыню.
— Доказательство, неопровержимое доказательство! — орал он.
Он махал простыней, и драпировался в нее так, что коричнево-ржавые пятна были у него на груди. Он прикрывался тканью, словно раненый араб, распаляясь, бил себя в грудь, издавал гортанные звуки и тыкал пальцем в Жака.
— Этот подлец и детоубийца ночью совершил свое черное дело. Другая простыня отмокает в ванной.
— Ты же первый, ты, голландец! — кричал Жак.
— Is n’t it funny? [166] — засмеялась девица Джерри.
Лицо у нее было в испарине, глаза блестели. Я показал на ее блузку в винных пятнах.
— You too [167] .
— Jesus, — хихикала она, — is n’t it funny? [168] Жак и Ханс набросились друг на друга, выкрикивая вовсе уж что-то нечленораздельное. Руди повалился и хрипел: «Я полностью готов». Девица Джерри обвила меня рукой за шею. И тут в дверь позвонили, в комнате мгновенно воцарилась мертвая тишина. Все ждали. Я слышал только тяжелое дыхание Жака: всхлипывающее, прерывистое.
166
Забавно, да? (англ.)
167
Сама ты забавная (англ.).
168
Господи, до чего забавно (англ.).
— В спальню, — прошипел Ханс.
Я продолжал прислушиваться, не двигаясь с места.
— Это Терфаал, — воскликнул наконец Ханс, пропуская в комнату приземистого, коротко стриженного человека с грубым лицом. — Он учится на медицинском вместе с Жаком.
Апрель — самый гнусный месяц. А май? К оконному стеклу прилипли четыре жирные мухи, в комнате стало почти совсем темно. Корешки книг, пожелтевшие книги на французском, тщательно переплетенные томики.
— Вина! — провозгласил я.
— Моя девушка не пришла, — сказал Ханс, — пойду поищу ее, а Терфаал пусть сходит за вином. Дайте ему сотню франков.
В гостиной по-прежнему было шумно; Джерри, Жак и Руди охрипшими голосами продолжали что-то выяснять. Хлопнула дверь, я пошел узнать, что там происходит, а Руди, оставшись один в гостиной, стал «наигрывать» пальцами на черной глянцевой крышке пианино. Прядь волос падала ему на нос, он то и дело дергал головой, словно во сне.
— Allegro та non troppo [169] , — пробормотал он и фальцетом запел французскую песенку (на самых высоких нотах голос у него срывался), продолжая стучать пальцами по крышке пианино.
169
Весело, но не быстро (итал).
Вернулся Терфаал с тремя бутылками вина и спросил что-то про Жака, Руди, по-монгольски прищурив глаза, ответил с вызовом:
— Тут они, поблизости.
— О-о, — протянул Терфаал.
Ярость закипала в нем, застывшее лицо со сжатыми губами, и темными провалами ноздрей походило на лицо боксера, готовящегося нанести удар. Это не предвещало ничего хорошего. Терфаал принес орешки и бросил каждому по пакетику.
Руди примостился на диване, завернувшись в зеленый клетчатый плед. Он терпеть не мог попоек. А мы грызли орешки, с удовольствием попивая вино. Руди бросал скорлупу на пол и вдавливал ее каблуком в ковер.
— Как поживает Папа в последнее время? — осведомился Руди.
— В самом деле, — подхватил я, поскольку Терфаал молчал.
— На дурацкие вопросы не отвечаю, — наконец сказал он.
Прошло полчаса, в течение которых не произошло ничего существенного, время тянулось медленно, а мы все пили; Терфаал заговорил о своих стихах:
— Я тоже немного пишу. Нет, ничего не печатал, пишу просто так, ради удовольствия. Под настроение. Есть настроение, я и пишу. А в общем, это неважно. Нет, с собой у меня ничего нет, да и нет в этих стихах ничего особенного, это так, для себя.