Избранное
Шрифт:
Из недр низкого полированного шкафчика Жак извлек бутылку коньяку, очевидно, он припрятал ее для девушки, которую ждали к трем часам. Настал вечер; вечер заполнил комнату. Воскресные звуки усилились, стали отчетливыми и резкими, в баре напротив дама с гитарой начала свое выступление. Публика аплодировала ей, подхватывая припев. Мы курили.
Я спросил себя, чего ради я все еще торчу в этой дыре. Но что же делать? Уйти отсюда. Бежать. К другой возлюбленной, в другую страну. Еще секунда, и все это станет совершенно невыносимо.
Потом полегчает. Я давно привык к таким приступам, мне знакомы все переливы этих ощущений. Минут
Итак, трагическое действо завершилось. Партитуры арий разлетелись по полу, диванные подушки залиты вином. Обе простыни, захваченные из спальни, — ими Руди пытался прикрыться поначалу, но они ему не подошли — и теперь висели у печки. На ковре растоптанная ореховая скорлупа и окурки сигарет.
— Боже, о боже! — то и дело повторял Жак.
Смертельно бледный, в холодной испарине Ханс вошел в комнату и с трудом выдавил:
— Ее нигде нет, я не знаю, что делать. Кто-нибудь, пойдемте со мной.
— Заткнись, — сказал Жак.
— Ты бы поискал большую любовь где-нибудь поближе, — посоветовал Руди.
Недоверчиво улыбаясь, Ханс заглянул в спальню и тут же возвратился.
— Вам что ни покажи, у вас тут же в штанах шевелится, — сказал он, — в конце концов это может надоесть.
— Что? — Жак подскочил.
На диване Руди от восторга задрал ноги.
— Гоп-ля! — орал он.
Вконец расстроенный Жак, тяжело, взахлеб дыша, вынул из плоской голубой коробочки таблетку и проглотил ее, запив коньяком.
— Да здравствует Папа! — вскричал Руди.
Жак отправился в спальню, мы слышали, как он бродит там, повторяя: «Две минуты!» Наконец он остановился в дверном проеме и провозгласил:
— Осталось две минуты! У меня тут часовой механизм!
Осталось всего две минуты!
Дверь спальни заперли изнутри, Жак рванул ее на себя, выругался и прислонился к громадному шкафу красного дерева — хранилищу фарфора мсье Лавуазье. Вид у него был совсем больной, он побледнел, под глазами залегли тени. Жак снова закашлялся, высоко поднимая плечи. Наконец, справившись с кашлем, он спросил:
— Где же твоя девушка?
— Ее нигде нет, — сказал Ханс, — ее подруга сейчас в «Мабильон», но, где искать ее, она понятия не имеет. Кельнер тоже не знает.
Терфаал и девица Джерри вошли в гостиную. Заплаканные глаза девушки покраснели, справа, под тонкой бровью, подведенной карандашом, виднелась свежая царапина. Губная помада размазалась. Она все еще не пришла в себя, ее била дрожь. Смуглые ступни с длинными крепкими пальцами переступали по ковру. В руках, тоже сплошь исцарапанных, были сандалии.
— Она же без плаща и туфель, Жак, — сказал Руди.
— В таком виде она не выйдет за дверь! — подтвердил Жак.
— Выйдет, — возразил Терфаал.
— Sure [173] , — сказала девушка и заплакала, уткнувшись в плечо Терфаалу.
Руди, плотно замотавшись в плед, курил, согнувшись и вытянув длинную шею. Он был напряжен, ни одна мелочь не должна ускользнуть от него, сейчас это был усталый, бледнокожий араб, подстерегающий путников в пустыне.
173
Точно (англ.).
Терфаал произнес краткую речь, и на несколько минут комнату наполнили доброта, любовь, справедливость и милосердие, которые источал резковатый голос Терфаала.
— Эй, готовенький, ты готов?! — снова начал свои шуточки Руди.
— Заткни пасть, — сказал Терфаал, — а ты, Жак, если ты не дашь ей уйти, я тебе набью морду.
Жак закашлялся.
— А я — тебе.
Сейчас они схватятся за шпаги и африканские копья мсье Лавуазье. А может быть, в ход пойдет его коллекция ружей. И еще, на стене были заостренные стрелы, выгнутые, с треугольными наконечниками, красовалась там и турецкая сабля.
Я сказал Джерри:
— Почему бы тебе не надеть плащ?
— No. No. I won’t [174] , — прошептала она.
Однако через несколько минут она надела его, и я помог ей застегнуть пуговицы на блузке. Ее раскосые глаза припухли и казались щелочками на замурзанном лице. Она не отрывала от меня взгляда.
— Tonight in Mabillon [175] , — прошептала она, едва шевеля губами, только для меня.
Сквозь белую ткань я нащупывал плоские кружочки коричневых и розоватых пуговиц. Терфаал затянул ремешки на ее сандалиях. Когда за ними закрылась дверь, мы с Руди подошли к окну и долго смотрели им вслед. Она шагала вдоль серого университетского здания, ведя пальцем по шероховатой стене. Он шел метрах в двух позади нее. Они не разговаривали.
174
Нет, нет, я не буду (англ.).
175
Сегодня вечером в «Мабильон» (англ.).
— Снова то же самое, — сказал Ханс.
— Этот тип пишет стихи, словно Бертус Афьес [176] , не в обиду ему будь сказано, — заговорил Руди.
Жак, то и дело запинаясь, рассказал историю о том, как Терфаал учился в Харлеме и его содержала девица из кафе, которая по уши втрескалась в него, он обещал на ней жениться, но когда учеба закончилась…
Это была очень грустная история, но мы такое слышали еще перед войной, когда всем нам было по двенадцать лет. Наконец мы зажгли свет и отметили, что сигареты кончились и коньяк выпит.
176
Бертус Афьес (род. 1914) — нидерландский поэт и прозаик, известный своими многочисленными произведениями.
— Я куплю еще бутылку и припрячу, только вот удастся ли мне найти такую же марку? — сказал Жак.
Комната внезапно показалась опустевшей, как будто в ней никого не было. Но ведь мы же были тут. Все молчали. Руди, по-прежнему дрожа, поднялся с дивана.
— Я иду домой, — сказал он.
— Сначала нужно навести здесь порядок, ведь завтра возвращаются эти Лавуазье, — остановил его Ханс.
Несколько минут жужжание пылесоса раздавалось среди мебели начала века, окутанной сизым дымом. Но Ханс быстро выключил пылесос.