Избранное
Шрифт:
— Ну может, ты хоть что-нибудь захватил?
— Может быть, — сказал он и достал из бумажника пачку листков.
— Вот видишь, — спокойно произнес Руди.
— Да, не ослеп, — сказал я.
Между тем из комнаты, где оставались Жак и Джерри, доносились какие-то странные звуки. Жак говорил что-то грубым тоном, такого мы раньше за ним не замечали, девушка отвечала протяжно и жалобно.
— Она плачет, — заметил Руди.
Протяжный плач перешел в пронзительный, задыхающийся крик.
— Что это? — испуганно спросил Терфаал.
— А ты как думаешь? — сказал я, и мы с
— Не лишено интереса. Будь я на твоем месте, давно бы отнес это издателю, — заявил Руди.
— Ты думаешь?
— Конечно, — подхватили мы в один голос.
— Надо только перепечатать, — сказал Терфаал.
Он подошел к дивану, и мы почувствовали, какой неприятный запах идет от него.
Из соседней комнаты явственно слышался плач.
— Что он там вытворяет? — спросил Терфаал.
— Очевидно, она не хочет, — сказал Руди.
— А-а-а-а-х! — закричала девушка, а Жак выругался и заорал:
— Shut up! Shut up! [170] За дверью послышались глухие удары, словно кто-то взбивал подушку или выколачивал ковер.
— Опять он заводится, — сказал Руди, — и это с его-то астмой.
Терфаал беспокойно ерзал в своем кресле, вцепившись в подлокотники.
— Подонок! — прошептал он, устремив на нас увлажнившийся взгляд.
— А-а-а-а-ах! — (Чудовище, закованное в цепи, безумная дева в белом, рыдающая в полнолуние.) Жак издавал странные, шипящие звуки.
170
Заткнись! Заткнись! (англ.)
Терфаал прошелся по гостиной, сцепив за спиной руки, будто по собственной воле накрепко связал их там. Поминутно поглядывая на меня, он словно ждал, что я помогу ему.
— А почему бы и нет? — как бы размышляя вслух, сказал Руди.
— Что же делать? Не вламываться же туда? — спросил Терфаал.
— А что тебя останавливает? — спросил я.
Терфаал перестал мотаться по комнате.
— Пойдешь со мной? — горячо прошептал он. Он не хотел, чтобы его слышал Руди.
— Нет, разумеется. Мне там делать нечего.
— А ты пойдешь, Терфаал, — вмешался Руди, — ибо в Писании сказано: «Войдешь в комнаты и разлучишь любовников».
— Свиньи вы все, еще большие свиньи, чем этот, — бросил Терфаал, с побагровевшим лицом, размахивая руками, он кинулся к двери и забарабанил по ней с криком: «Открывай!» Он бил в дверь ногами, как нетерпеливый жеребец, и наконец ввалился в комнату. Руди, накинув на плечи зеленый плед, на цыпочках поспешил за ним следом.
Девушка вскрикивала. Я вернулся к окну. «Меня здесь нет», — сказал я в запотевшее стекло.
Жак вопил:
— Вы-то чего сюда явились? Это не ваше дело, убирайтесь отсюда!
— Ты сам, негодяй, убирайся отсюда. — Голос Терфаала заглушал Жака.
Плач девушки перешел в истошный крик, казалось заполнивший всю комнату. Жильцы снизу стучали палкой в потолок. Внезапно все стихло, словно разом отхлынула от берега мощная волна. Терфаал и Руди принялись уговаривать девушку, точно малого ребенка.
— It is nottink, — говорил Терфаал. — Nootink [171] .
171
Ничего, ничего (искаж. англ.).
Они перенесли ее в спальню.
— Боже, о боже! — выдохнул Жак. На рукавах его рубашки темнели пятна губной помады, серые твидовые брюки были измяты, бородка-эспаньолка приплюснута на сторону. Он тяжело закашлялся, рухнул в кресло и все повторял, закрыв глаза: «Боже, о боже!»
Да, он порядком пострадал. Теперь он будет без конца пережевывать свою неудачу, будет медленно обсасывать ее и переваривать, как те невидимые микробы, что поселились в его теле. Так добился он все-таки своего или нет? В любом случае свои навыки он явно подрастерял.
— Поиграй-ка нам лучше, Жак, может, успокоишься.
— Такого со мной никогда, никогда в жизни не случалось, — проговорил он, не открывая глаз.
В спальне было тихо. Наконец явился Руди.
— Признаюсь, ты лихо отделал ее, Жак, — сказал он.
Тот резко выпрямился.
— У нее синяк под глазом, — продолжал Руди. У него был вид совершенно счастливого человека. Его трясло словно в лихорадке.
Жак, стоя перед зеркалом, поправил галстук-бабочку, пригладил волосы и бородку, сплюнул в платок и, развернув, посмотрел в него. Потом сказал:
— Надеюсь, никому не взбрело в голову, что я решил переспать с ней.
— Почему же, именно об этом мы и подумали, — ответил я.
— Что же это Красная Шапочка так рыдала? — спросил Руди.
— Да потому что я не позволил ей выйти из квартиры в таком виде. Босиком. Вы что, не понимаете? По всему видно, что пьяная, живот голый, да еще босиком. Я не желаю, чтобы консьержка все это видела. Я знаю, вы, писатели, выше этого, вам это безразлично, ну а мне нет. Она попробовала выскочить за дверь, но я затащил ее в комнату, хотел заставить надеть туфли и плащ. Только для этого, и ни для чего больше. А она вдруг без всякой причины, без малейшего повода как начала рыдать.
— Вот, вот, — закивал Руди.
— А потом вдруг запричитала: «Никто меня не любит, ни мать, ни отец. Никому я не нужна, потому что я еврейка. Все надо мной издеваются. И здесь каждый думает только о том, как бы переспать со мной. Мне даже поесть не на что. Я хочу к бабушке в Лос-Анджелес», а потом стала вопить, вы же слышали, «Take me, you bastard, take те» [172] .
— А дальше?
— А дальше ничего, мне уже ничего не хотелось.
— Значит, это я наставил ей синяков, — сказал я.
172
Возьми меня, ты, подонок, возьми меня (англ.).