Избранное
Шрифт:
Но его исповеди предшествовал красочный рассказ Короткого, собственно и вызвавший к жизни эту ответную долгую исповедь. В рассказе Короткого было скрыто нечто, послужившее толчком для исповеди Исана. Короткий имел ему одному присущие физические особенности, но то, что он значительно старше Такаки, не бросалось в глаза. Хотя выглядел он моложе, ему уже исполнилось сорок, следовательно, он был даже старше Исана. Фактор возраста весьма важен для понимания того, что представлял собой Короткий. И он сам придавал этому большое значение.
…Случилось это поздней ночью, когда он отмечал свое тридцатипятилетие, рассказывал Короткий о начале своих горестей, он стал сжиматься и воспринял это как сигнал расставания с молодостью. Судя по его словам, он следующим образом осознал, что сжимается. Тридцатипятилетний профессиональный фоторепортер в день своего рождения напился. Проснувшись ночью и выпив еще немного, он вдруг почувствовал, что по желобку спины вдоль позвоночника перекатывается гладкий теплый шарик. Ему стало не по себе. Он метался, не зажигая света, по своей затихшей во сне трехкомнатной квартире, высунув язык, как собака. Потом разделся догола и встал на весы. Весь съежился от неприятного холода весов. Посветив карманным фонариком на шкалу, он увидел, что похудел на два килограмма. Но как это связано с тем, что по его спине катался шарик? Он прислонился спиной к топкому столбу в проходе между кухней и столовой, сдвинул пятки, прижался к столбу и над головой провел ногтем линию. Послышался скрипящий звук, какой издает жук-дровосек. Чувствуя, что в его жизни начинаются удивительные перемены, он вернулся воспоминаниями в далекое прошлое, дотронувшись рукой до углубления на макушке: в детстве он поражал своих приятелей тем, что наливал в это углубление целую пригоршню воды, и собирал этим богатую дань. Он тогда был убежден, что углубление на макушке, отличающее его от всех остальных людей, — доказательство необычайности его судьбы. От страха у него перехватило дыхание: углубление, этот знак на макушке, который должен был осчастливить, принес ему несчастье. Ноги его точно приросли к полу. Уже тогда он предвидел роковые перемены, которые претерпит его тело и душа: с непостижимой быстротой они становились все явственнее. Бесконечные измерения столба от основания до отметок ногтем, похожих на след, который оставляет на дереве слизняк, давали вещественные доказательства его предвидения. Та постоянная, неизменная с тех пор, как в девятнадцать лет он перестал расти, цифра, теперь должна была исчезнуть из его паспорта и анкет. Его рост уменьшился на пять сантиметров! Он сжимался. И был убежден, что будет непрерывно сжиматься и дальше.
Самым ужасным было полное совпадение внутренних ощущений и показаний сантиметра. Стоило ему представить себе, что тело его будет и дальше стремительно сжиматься, а внутренние органы уменьшатся до размера обезьяньих, и он в конце концов, слабо вскрикнув, умрет, как слезы начали течь неудержимым потоком. Но зато ему удалось освободиться от сложных взаимосвязей тела и души, которые в течение нескольких лет он был не в состоянии распутать. То, что ему пришлось сделать, было чрезвычайно печально, но зато принесло чувство освобождения его исстрадавшемуся сердцу, и он снова с поразительной отчетливостью понял, что весь смысл, вся цель его последующей жизни будут неразрывно связаны со сжатием. Слезы смыли раздражение от того, что вдоль позвоночника катался теплый шарик.
С чувством, будто алкоголь лишь обжег внутренности, но действует на кого-то другого, а не на него, он вернулся в свою спальню и, постояв в раздумье у стола, подложил под ножки стула на три сантиметра старых журналов. Он вычислил, что из пяти сантиметров, на которые сократился его рост, на ноги приходится два. Когда он сел на стул, к нему вернулось ощущение удобства, стол подходил ему по высоте. Но общее состояние от этого не улучшилось.
— Возможно, такие случаи уже бывали, я даже смутно представляю, как это происходит. Однажды, когда я ездил в Соединенные Штаты на летний семинар личных секретарей политических деятелей, я встретился там с человеком, с которым произошло нечто подобное, — подтвердил Исана, обращаясь к своим воспоминаниям.
— Это был мужчина или женщина? — живо спросил Короткий.
— Мужчина, канадский писатель, пишущий по-английски. У него из года в год укорачивалась нога. Благодаря этому писателю я понял на конкретном примере физическую привлекательность человека, у которого сжимается тело.
Писатель-канадец, он же и преподаватель, считая Исана не просто одним из слушателей семинара, но и своим приятелем, ежегодно присылал ему рождественские поздравления. В конверт он всегда вкладывал также свою новую фотографию. Это бывал фотопортрет человека в рост с круглыми испуганными глазами, в ортопедическом ботинке на толстой подошве — нога заметно укорачивалась год от года — и подчеркнуто прямо держал плечи. Всякий раз к нему прижималась очередная подруга. В первые два года это была одна русская, с которой Исана однажды встречался, — ее писатель отбил у профессора университета, своего коллеги. Позже, каждый год — новая, по-своему очаровательная женщина, излучая беспредельное обожание, прижималась к писателю.
Исана с болью замечал, что подошва на ортопедическом ботинке писателя, правая нога которого укорачивалась с поразительной быстротой, каждое рождество увеличивается на один сантиметр, и писатель, наподобие черепахи, изо всех сил тянет вверх подбородок, чтобы сохранять равновесие. Из года в год рядом с его могучей фигурой в неизменном клетчатом пиджаке появлялась то мексиканка, то китаянка, то японка, а на последней рождественской фотокарточке к нему нежно прижималась огромная женщина с распущенными по плечам рыжими волосами — было сомнительно, чтобы немолодой мужчина, да к тому же с укорачивающейся ногой, справился с ней.
— Это точно мой случай, — заявил Короткий. — Как приятно побеседовать наконец с человеком, который может меня понять. Вы не находите? Я никогда не перестану сжиматься. Но я не воспринимаю это как нечто неестественное. Разумеется, пока это безболезненно. Человек вырастает до предначертанного ему предела, и следующий этап — смерть, сжимание; и хотя то, что происходит со мной, может восприниматься как нечто противоестественное, но, если привыкнуть, то само сжимание будет протекать удивительно естественно и даже наполнится дыханием жизни. Как и в период интенсивного роста, перемены, связанные со сжиманием, стимулируют гормональные и эмоциональные центры мозга.
— Коротышка — сердцеед и хочет этим похвастаться, — поддел его Такаки, но тот ничуть не смутился.
— Разумеется, это трагедия. Действительно, с женой у меня все пошло плохо. До того, как я стал сжиматься, жена была одного роста со мной, в общем женщина крупная. И к тому же, полная. Близость между нами стала какой-то странной. Особенно в моем представлении. Я стал терять ощущение, что обладаю ею. Я не мог не думать в такие минуты о том, что будет, если тело мое сожмется еще больше. Тогда я решил искать утешения у все новых и новых женщин. Вначале я не мог без отвращения вспоминать о той, с которой бывал близок. Эта близость казалась мне криком о помощи. Я чувствовал, что у меня нет никаких прав на близость с женщиной. Ведь я превратился в человека с отвратительно жалким, смешным телом. Вылитый Квазимодо! Но разве не это мечта женщины?.. Если бы моя жизнь продолжалась так, как она шла раньше, то я, думаю, не только бы сжался, но и превратился в высохший труп. Да, было бы именно так. И я жаждал этого! Неприглядная история. Но вот однажды я после десятилетней разлуки встретился с женщиной, которая была влюблена в меня до того еще, как я женился. И все переменилось! Вы читали «Идиота» Достоевского? Читали, разумеется. Его читали все. Правда, эти Свободные мореплаватели, в том числе и Такаки, не читали, ха-ха! Там есть такая женщина, Настасья Филипповна. Я не хочу сказать, что женщина, с которой я снова встретился, была Настасьей Филипповной. Понимаете?
— Понимаю! — пропищал Такаки, передразнивая тонкий голос Короткого.
Исана решил, что Такаки, безусловно, читал «Идиота».
— Я просто хочу провести аналогию между отношением Рогожина и князя Мышкина к Настасье Филипповне и моим отношением к этой приятельнице. Десять лет назад я был для нее князем Мышкиным. А при новой встрече стал для нее Рогожиным. В глазах моей приятельницы сидевшие во мне князь Мышкин и Рогожин сгорели, точно фотокарточки, и, может быть, именно поэтому она, как и Настасья Филипповна, в конце концов приобрела настоящего возлюбленного, которого раньше не могла получить.
— Приобрела не кого-нибудь, а Короткого, — сказал Такаки. — Двое русских слились в одно целое, сконденсировались — представляете, какое сокровище она приобрела!
— В памяти приятельницы я был человеком, который любил ее и которого любила она, но который так и не решился на физическую близость с ней. Эта женщина не чувствовала себя со мной свободно. Поэтому наши отношения тогда и не состоялись. Но теперь этого мужчину обуяло стремление к наслаждениям, и единственное, что интересовало его в их отношениях, — физическая близость. Она смогла соединить вместе духовную радость и физическое утешение. Я говорю «утешение», но какое на самом деле это было колоссальное наслаждение! Она преподавала в частном университете, жила одна, купив на деньги, оставленные в наследство родителями, роскошную квартиру, и я, нагрузившись всем необходимым для ужина, шел к ней на свидание. Пока она готовила еду, пока мы ели, сидя друг против друга, я, превратившись в князя Мышкина десятилетней давности, вел с ней беседу. Чуть опьянев, она погружалась в мои рассказы. Кровать, стоявшая у ее рабочего стола, была для нас слишком узкой, поэтому, закончив еду, мы устраивали другую постель на полу. Я до сих пор вспоминаю наивно-детское выражение лица у этой уже немолодой женщины, с каким она старательно устраивала нам постель. Я готов без конца петь дифирамбы телу и душе этой чудесной женщины. Я опустошал себя ради нее. Может быть, это следует назвать погружением в любовь? Мы обессиливали в любви.