Избранное
Шрифт:
— Развратник, грязный развратник! — слабым голосом возмутился Бой.
— Когда, изможденный, я лежал рядом со своей возлюбленной, отдав ей все свои физические и духовные силы, мне казалось, что я все еще погружен в любовь. Вам понятно, в каком смысле я употребляю слово «погружен»? Гладя ее тело, я говорил ей: теперь ты лежишь тихая, точно умершая Настасья Филипповна, и у меня такое чувство, будто я делаю то же самое, что делали князь Мышкин и Рогожин, всю ночь лежавшие возле нее! Она вздрагивала, и я думал, что она дрожит от желания…
— Она просто боялась тебя! Развратник! Ты убил ее и отделался от нее, — вмешался Бой, но
— Однажды в порыве безумия я действительно чуть не убил ее… Она резко оттолкнула меня и тут же позвонила жене. Он хочет меня убить, говорила она, а убив, лечь рядом со мной, как это сделали князь Мышкин и Рогожин. Моя жена и эта женщина вместе учились в университете и были похожи во всем, даже в своих заблуждениях, поэтому сразу же поняли друг друга. Общими усилиями жена и любовница в конце концов упекли меня в психиатрическую лечебницу. Я убежал оттуда, после чего порвал одновременно и с семьей, и с любовницей…
— Ты убил всю свою семью и любовницу и бежал, вот что ты сделал!
— Никого я не убивал, — отчеканивая каждое слово, произнес Короткий, оборачиваясь к Бою. — А любовница тогда так грубо оттолкнула меня только потому, что мое тело в тот день сжималось настолько стремительно, что даже она ощутила это. С того дня я превратился для нее в чудовище. А ведь до того, как я превратился в чудовище, прикосновение ко мне вызывало у нее желание. В конце же наших отношений я вселял в нее лишь страх…
Когда Короткий замолчал, Такаки с напускным участием, а на деле с обычной своей издевкой, сказал:
— Коротышка, по-моему, в последнее время ты не особенно погружаешься в любовь? Мне даже кажется, что ты потерял интерес к женщинам.
— Просто для любой женщины я стал слишком коротким, — неожиданно мрачно сказал Короткий. — Мое психологическое сжимание идет еще стремительнее — теперь естественный уровень, на котором находятся мои глаза, лежит в сфере детей и собак. Фотографируя, я делаю снимки лишь детей и собак, естественно попадающих в поле моего зрения. А объекты, не равные по росту с детьми и собаками, например взрослые женщины, выходят за пределы моих интересов. И я все еще продолжаю сжиматься…
— Он и нам не хочет показывать своих фотографий, хотя и профессиональный фоторепортер, — сказал Такаки.
Бой, обессилевший от ран, с трудом стал подниматься. Сначала он приподнял голову — лицо его пылало, потом встал. Все неотрывно следили за его движениями. Наконец Короткий удивленно пропищал:
— Что с ним? Пьяный он, что ли?
Но все видели, что у Боя красное лицо только лишь от высокой температуры. Из его рта шел не алкогольный дух, а горячее дыхание больного человека. Даже когда Бой кое-как сел, скрестив ноги, он все время качался, с трудом удерживаясь, чтобы не упасть. До сих пор молчавший Тамакити подошел к Такаки и что-то шепнул ему. Исана не уловил что, он неотрывно смотрел на бинты, которыми была обмотана голова Боя, на них пятнами красного вина засохла кровь — и на багровые ссадины на таком же багровом лице.
— Зачем ты привел постороннего к Свободным мореплавателям? Да еще старого! — вложив в свой слабый голос неутолимую ненависть, сказал Бой.
— А как же Коротышка, разве он тоже не старый? — увещевал его Такаки.
— С Коротышкой все в порядке. Ему от нас никуда не уйти. Будет и дальше сжиматься здесь у нас.
— Хоть Короткий и избил Боя, Бой все равно его не возненавидел, — тихо сказал Тамакити.
— Зачем привел постороннего к Свободным мореплавателям? Какая в этом нужда? — сказал Бой голосом, каким закричало бы насекомое, если бы оно могло кричать.
— Есть нужда, — сказал Такаки. — Я хочу, чтобы он вступил в Союз свободных мореплавателей. Он человек, способный облечь нашу деятельность в слова. До сих пор Свободные мореплаватели все вместе делали разные вещи, но ради чего делали — на этот вопрос мы бы ответить не смогли, никто из нас не смог бы. Мы не умеем пользоваться словами. Коротышка говорит складно, но у него слова сумасшедшего, разве не так? Я уже давно разыскиваю человека, который бы выразил словами то, что мы собираемся делать, и вот наконец нашел его. Он убедил нас своим рассказом о том, что назначил себя поверенным деревьев и китов; разве одним этим он не доказал, как прекрасно он владеет словом? Нам нужен человек, который то же самое будет делать для нас.
— А на черта нам нужны слова? — не сдавался Бой.
— Ты не думал о том, что нас может схватить полиция? Разве тебя самого не схватили недавно? — сказал Такаки ледяным тоном, отбросив мягкую насмешливость, с какой он говорил до этого. — Что мы будем говорить в полиции?
— Лучше всего молчать. Хранить тайну — наше право.
— Совершенно верно. Но я хочу, чтобы были слова, столь же весомые, как наше молчание. Я думаю о том, чтобы у нас были такие слова.
— Бой прав, — включился в разговор Короткий. — Когда группа экстремистов негритянского движения оказалась в безвыходном положении и была вынуждена сражаться с оружием в руках, руководители, сопротивлявшиеся этому, были перебиты. А тем, кто хотел сдаться, говорили, — я сам читал в газете, это получило огромный резонанс в Америке — не пишите покаяний. Не пишите даже писем родным. Храните тайну. Ваше самое блистательное оправдание — суровые лица, замкнутые в молчании. Так взывали они с плачем к своим товарищам.
— Это касается революционного движения, — сказал Такаки. — Оно уже больше ста лет ведется одними и теми же словами, поэтому здесь молчание уместно. Но если мы будем молчать, нас никто не поймет. А еще хуже, если полиция сама придумает за нас слова и опубликует их в газетах. Захоти мы даже передать на волю наши настоящие слова, мы не сможем сделать это, не имея слов…
— Не схватят нас. А если схватят — лучше всего умереть. Хотел же я отрезать себе руку, лишь бы убежать…
— Совершенно верно. Ты, Бой, человек мужественный, — сказал Такаки. — Ну, а такая, например, вещь? Нас никто не схватит — прекрасно, но все равно, разве отсутствие у нас слов не ставит нас в трудное положение? Разве знаем мы, Бой, о себе, о том, что делаем, так же хорошо, как Короткий? Не думаю. Собственно говоря, кто мы? Что, собственно говоря, делает наш Союз свободных мореплавателей?
Бой, раскачиваясь все сильнее, молчал. С трудом удерживаясь, чтобы не упасть, он судорожно подыскивал нужные слова.
— Я прекрасно знаю, что мы за люди, — перешел он в контратаку. — Я прекрасно знаю, что мы делаем. Лучше выражать это не словами, а чувствовать, разве не так? Разве это не лучше, чем обманывать с помощью слов?
— Мы впервые узнаём о чем-то, когда выражаем это словами.
— Словами-то всегда можно выразить, но не всегда хочется говорить. У меня нет никакого желания рассказывать при этом шпионе, что мы делаем.