Избранное
Шрифт:
— Но ведь вы pray не только, когда вам бывало больно? — сказал Тамакити. Он не хотел, чтобы этим коротким замыканием закончился рассказ Исана. — Когда Бой мучился в убежище, вы, рассказывала Инаго, как-то молились, спускаясь по винтовой лестнице. Это было в тот день, когда вы застали их врасплох. Если вы и вправду тогда молились, то я не понимаю зачем, а если pray, то прекрасно понимаю. Если, конечно, то, о чем вы только что рассказывали, была prayer.
Действительно, подумал Исана, когда он, увидев лежащих вместе Боя и Инаго, поспешно сбегал по лестнице, то вполне мог выглядеть человеком, совершающим prayer. И Инаго, сообщившая об этом Тамакити, оказалась поразительно наблюдательной, хотя и делала невинное лицо. В тот день, спускаясь в сумерках по винтовой лестнице, он взывал к душам деревьев, вплотную подступавших к убежищу, и к душам китов, обитающих в далеких морях. Души деревьев, тем, кто принадлежит
— Почему же ты, Бой, хотел убить человека, который pray о тебе? — сказал Исана.
— Есть люди, prayer которых обо мне я не желаю, — не задумываясь ответил Бой.
— Что ты этим хочешь сказать, Бой? — спросил Тамакити.
— «Pray» — это сосредоточить всего себя на чем-то, верно? Вот я и не хочу, чтобы посторонний человек pray обо мне, — сказал Бой чистосердечно.
— Да, об этом я тоже думал, — сказал подросток, покрасневший в прошлый раз и теперь снова краснея.
— Тамакити соображает лучше тебя, Красномордый, — сказал Бой, и Исана понял, что покрасневший подросток именно за это свое свойство и получил прозвище.
— Когда дело касается Тамакити, Боя не собьешь, — сказал Красномордый, всем своим видом показывая, что ему наплевать на само существование Боя, и снова густо покраснел.
Позже Тамакити, опираясь на высказывание Боя, развил его мысль — у Исана сложилось впечатление, что он пользуется уважением не только у Боя, но и у некоторых других ребят, наиболее молодых, он был как бы лидером фракции. Толкование Тамакити сводилось к тому, что «pray» — значит «сосредоточиться» и если сосредоточить свое тело и сознание на объекте независимо от того, что представляет собой этот объект, то благодаря такому сосредоточению в теле и сознании возникают new feeling и new meaning.
— Разве не испытываем мы этого состояния? Только благодаря тому, что мы pray, нам и являются видения. А что такое видение, как не new feeling и new meaning.
— Я в самом деле чувствую, что в твоем теле и теле Боя бьет ключом new feeling, — сказал Исана.
— Нет, самое важное — new meaning, — сказал Тамакити, и Бой тут же с ним согласился. — Правда? Мы ведь не чувствительные дураки, нам мало new feeling. Мы pray ради того, чтобы внутренне обогатить себя new meaning.
— А я не думаю, что нужно внутренне обогащать себя, как говорит Тамакити, — сказал Красномордый.
— Зачем же мы создали Союз свободных мореплавателей, если не ради внутреннего обогащения? — отмел Тамакити вызов Красномордого. — А? Ты, Красномордый, действительно ходил в университет и занимался подводным плаваньем, да еще как. Потому-то мы тебе и кажемся такими же людьми, как и те, что пьют из полиэтиленовых мешочков вяжущую жидкость? Они — дерьмо. Их только эта вяжущая жидкость и соединяет. А мы внутренне спаяны между собой без всяких жидкостей и растворителей. Мы вступили в Союз из-за new feeling и, утвердившись в нем, придем к new meaning. Зачем это нужно? Чтобы передать его другим людям. Если ограничиться new feeling, оно останется лишь в нас. А верим мы в это или нет, понять не так просто. И тогда мы развяжем руки разным проходимцам. — Сказав это, Тамакити многозначительно посмотрел на Красномордого. Не то чтобы он считал Красномордого проходимцем, а просто испытывал удовольствие от своих слов. Красномордый снова побагровел, и было достаточно взглянуть на него, чтобы понять: он не принадлежит к гвардии Тамакити, а выступает с ним на равных. — Именно поэтому необходимо new meaning. Если ясно осознать его, оно послужит внутреннему обогащению, и возникнет fresh courage. Тогда не будет никакой необходимости черпать fresh courage извне. Это-то ясно? Вот почему я говорил о внутреннем обогащении. Как и человек, это написавший, я думаю, что prayer есть education. Потому, что другого education, кроме такого, я не признаю…
— Мне тоже хотелось education, и поэтому мне нравятся наши занятия, — сказал Бой.
— Я рад.
— Вы не хотите узнать, как мы сосредоточиваемся на себе? — спросил Тамакити. — Не хотите посмотреть на нашу настоящую prayer?
— Хочу, разумеется, если это можно увидеть со стороны.
— В таком случае, мы сделаем вам ответный подарок за education, — сказал Тамакити, быстро решив за всех. — Поскольку вы нам показали такой прекрасный текст, мы должны тоже сделать education в качестве ответного подарка, верно?
Тамакити, Бой и еще несколько подростков, оставив Красномордого, вышли из убежища, взяв с собой Исана. Они поехали на двух украденных ими машинах. У Тамакити, который сам вел машину, усадив рядом с собой Исана, был такой вид, будто он выискивает подходящий объект, чтобы
— Даже если цепь случайностей приводит к необходимости убийства, — подмигнул Тамакити сидевшим в машине приятелям, давая тем самым понять Исана, что нечего, мол, устраивать цирковое представление и нос задирать, а особенно передо мной. — Если вы и собирались совершить убийство, вам вряд ли приходилось специально для этого тренироваться?
Спектакль, разыгранный маленьким лидером, почувствовавшим себя свободным, благодаря отсутствию Такаки мог уничтожить атмосферу доверия, возникшую между Исана и молодежью. Дорожа ею, Исана смело принял вызов Тамакити и ответил. Причем им тоже двигало стремление к education.
— В годы моего детства наша страна была страной солдат. В начальной школе, которая тогда называлась народной, мы бегали с деревянными мечами и упражнялись в протыкании соломенных чучел. Думаю, что во время этих упражнений детей заставляли глубоко, хотя и по-детски, задумываться над тем, что значит убийство. Упражнения, которыми руководил приехавший в деревню учитель, сами по себе никак на нас не действовали. Все знали, что настоящее убийство совершается не так, и без всякой предосторожности били и пинали ногами друг друга. Я думаю, это понимал и сам учитель. Но мы, выросшие в деревне, лучше учителя знали, как нужно убивать человека. Во всяком случае, не среди бела дня, бегая и крича. Мы, хотя и смутно, но знали, что в нашей деревне, когда по-настоящему убивают человека, то серьезные, отвечающие за свои поступки люди собираются с оружием в руках и окружают того, кого собираются убить. Примерно так было во сне Такаки о Китовом дереве. Невероятно, но совсем недавно я прочел в газете об аналогичном убийстве. В самолете, летевшем с какого-то местного аэродрома в Токио, сумасшедший пытался зарезать командира корабля. В конце концов все пассажиры навалились на него и утихомирили, а когда сумасшедший затих, оказалось, что он мертв: нож, которым он размахивал, торчит в его груди. Важно, что в убийстве участвовали все пассажиры. Так же убивают людей и жители далеких деревень, затерявшихся в густых лесах. Разумеется, это делается в тех случаях, когда деревне грозит гибель… Как еще поступить с сумасшедшим, в буйстве своем угрожающим всей деревне, летящей в самолете? Убийство человека по личным мотивам совершается иначе: глубокой ночью человек молча, крадучись нападает на своего врага, избивает его до смерти или закалывает, а сам убегает в лес. Начнут за ним охотиться, а лес густой, только он увидит, что преследователи из деревни приближаются, поднимается выше в горы — он в более выгодном положении. Человек из горной деревни, если только он полон решимости бежать в лес и жить там безвылазно, может сделать все что угодно. Может сражаться с вооруженными солдатами и даже с целым отрядом. Один юноша из деревни, дезертировавший из армии сразу же после мобилизации, заколол командира отряда жандармов, прибывших для расследования, и бежал в лес. Если бы он был способен жить в одиночестве и предвидел, что война окончится поражением японской армии, то мог бы просуществовать в лесу сколько угодно. Но, совершив геройский поступок, он, оказавшись в одиночестве, пал духом и повесился. На огромном дереве с толстыми ветвями, усыпанными сладкими плодами, которое мы называли божественной сливой. После этого его стали называть у нас деревом повешенного, и отпало всякое желание есть сливы с этого дерева. Сколько жандармы ни прочесывали лес, они так и не могли найти, где он укрывается, но стоило ему повеситься в далеком горном лесу, и труп его сразу же был обнаружен и доставлен в деревню. Кто знает, возможно, и в случае с дезертиром произошло то, что происходило всегда: взрослые, ответственные за порядок в деревне, пошли в лес, нашли юношу, дотащили до божественной сливы и повесили… О местонахождении дерева знали все жители деревни; хотя и крепкое, оно вряд ли годилось для того, чтобы повесить взрослого человека. А когда его назвали деревом повешенного, это никого не привело в замешательство — вот какой была эта божественная слива. Вот почему вероятно, что жители деревни сами приняли такое решение. Ну и радовались потом птицы, что ребята перестали перехватывать у них сладкие сливы…
— Птицы радовались? — перебил Тамакити. — Нет, эта история не для нас, а для Дзина. Вы скажете: птицы радовались, а Дзин ответит: да, птицы радовались. Почему даже сейчас, когда Дзин стал независим от вас, вы говорите о нем так, будто ничего не изменилось?
— Дзин независим?
— Конечно, он остался сейчас в убежище с Инаго, — заметил Бой.
— Но ведь не потому же, что сам Дзин предпочел мне кого-то другого?
— Да-да, вы правы, — поспешно согласился Тамакити, и Исана еще сильнее ощутил всю горечь, скрытую в его вопросе.