Избранное
Шрифт:
Он знал, что имя, которое полицейские найдут в документах, послужит для них могучим сдерживающим фактором. Полицейские, разумеется, не оказались равнодушными к известному в кругах полиции влиятельному деятелю консервативной партии, которым являлся президент строительной компании, тесть Исана. Понимая, что даже малейшие подозрения в отношении него совершенно необоснованны, полицейские вернулись к подробному рассказу об инциденте. Нисколько не заботясь о том, какую бурю вызовет в душе Исана их рассказ. После их ухода, успокоившись, потому что ему удалось избежать лишних хлопот, связанных с доказательством достоверности своего объяснения, он вдруг ощутил, как жажда почувствовать вожделенное и в то же время неясное знамение еще больше распаляет охвативший его тело жар. И хотя знамение действительно было еще расплывчатым, трудно уловимым, оно, излучая чуть заметное желтоватое сияние, уже неслось по орбите и рано или поздно должно его настигнуть. Он проверил, заперты ли двери прихожей и кухни, убедился, что ребенок спит, и, охваченный непонятным возбуждением и одновременно все обостряющимся чувством мрачной безысходности, опустошенности, заплетающейся походкой подошел к люку, спустился по железной лесенке вниз и погрузил ноги в красновато-коричневую мокрую землю тридцатисантиметрового квадрата. И, чувствуя, как к нему возвращается ощущение реальности существования, стал восстанавливать в памяти рассказ полицейских.
Решив после работы выпить, полицейский агент пошел домой, чтобы оставить там пистолет, и по дороге столкнулся с девчонкой. Может быть, как и в случае с солдатами сил самообороны, ее целью тоже было добыть оружие; с виду никакой опасности она не представляла, хотя, с одной стороны, удерживало сознание служебного долга, но с другой — девчонка как-то по-особому соблазняла, и он сделал вид, что она и в самом деле завлекла его, и пошел с ней. Так все и получилось. Сорокапятилетний опытный агент. Да и здоровый. Ты мне предлагаешь что-нибудь хорошенькое? Ну так как? Девчонка стояла у самого входа в бар и, вроде бы сгорая от желания, опустила голову и слегка расставила ноги; засунула руки в шорты, будто заправляла блузку. Она тяжело дышала, точно это ей никак не давалось. Ну ладно, все будет в порядке, посочувствовал ей агент, взял за руку раскрасневшуюся девчонку, которая прижалась к нему, и пошел с ней.
Идя с девчонкой, агент спрашивал себя, действительно ли такая уж она бывалая и только делает вид, что сгорает от желания, лишь бы соблазнить его, или и вправду у нее в этом деле нет никакого опыта, и она вообще не знала мужчины. Ему даже подумалось, что она невинная девушка, совсем еще зеленая. Интересно, какое лицо, какое тело у этой девчонки, которая, желая соблазнить солидного сорокапятилетнего агента, стояла, жалкая, расставив ноги, опустив голову и держа руку в расстегнутых джинсовых шортах и вроде бы сгорая от желания. (Когда агент увидел вблизи ее раскрасневшееся лицо, он не сомневался, что она в самом деле сгорает от желания.) Они все шли и шли. Сколько же можно идти? Поблизости никакой дешевой гостиницы нет, думал агент, хорошо бы найти какой-нибудь тайный дом свиданий. Девчонка стала спускаться по косогору. Они шли уже довольно долго, а она еще и слова не сказала — может, ненормальная, подумал агент. Но глаза девчонки, которая время от времени смотрела на него, были вполне нормальные, очень правдивые — у нее были глаза человека, решившегося на важное дело.
Идущая вниз дорога прорезала косогор наискось и спускалась от жилого массива наверху к заболоченной низине. Если бы они свернули чуть вправо, то оказались бы на узкой тропинке, ведущей к убежищу Исана. Значит, полицейские совсем не случайно пришли осматривать именно его жилище. Ведь на дороге к заболоченной низине, кроме его убежища, нет ни одного дома, в котором бы жили люди. Агент знал, что внизу нет никакой гостиницы, да и охота у него пропала, и он решил снова вернуться к своим обязанностям агента, или, лучше сказать, действовать так, как он действовал в качестве агента до встречи с девчонкой, и вот, когда они спустились вниз, он остановился у фонаря и заговорил с ней. Почему вы, молодые девицы, этим занимаетесь? То ли общество такое, то ли время такое? Агент произнес эти избитые слова, чтобы наставить девчонку на путь истинный, но она, не дав ему продолжать поучения, продиктованные его служебными обязанностями, стоя в желтом свете уличного фонаря, прислонившись спиной к стене краснозема, в котором была прорезана дорога, раскрыла рот, еще более красный, чем краснозем, и закричала: пусть меняется время, пусть меняется общество, мы все равно будем это делать. Слово «мы» внушило агенту смутное беспокойство, точно небо над его головой на мгновение закрыла тень огромной птицы, но он тут же подумал, что это просто был ответ на его «вы», и спросил: даже если наша страна станет коммунистической, вы все равно будете заниматься проституцией? Девчонка, точно на устном экзамене, но к тому же еще вкладывая в свои слова весь пыл, на который была способна, закричала: и в коммунистической стране, и в любой другой мы будем и проституцией заниматься, и всем, чем угодно. Агент увидел, что по дороге на них несется человек пять вооруженных дубинками подростков из тех, кого девчонка назвала «мы». Понимая, что с ними не справится, агент решил, что уйти от нападающих ему удастся, только прихватив с собой одного из них: он выбрал самого щуплого и, как тот ни отбивался, как ни извивался, сообразив, что агент избрал его своей жертвой, надел мальчишке наручники, другой конец защелкнув на своем запястье. Но наседавшие со всех сторон подростки, изловчившись, ударили его сзади по голове, и он сразу же потерял сознание. Вскоре он пришел в себя и обнаружил, что лежит у груды щебня, а голова наполовину в ручье, протекавшем у подножья обрыва: еще чуть-чуть — и захлебнулся бы. Пришел он в себя и видит в полутьме, прямо у него под носом девчонка старательно моет руки. Ха-ха. Пистолет забрали, эти щенки, не в силах освободить товарища от наручников, советуются, не отрезать ли агенту руку. Вот гады. Он быстро вскочил, и волоча за собой мальчишку, с которым сковал себя наручниками, побежал в заболоченную низину, поросшую редкой травой; мальчишка, которому тоже пришлось бежать изо всех сил, вдруг посреди дороги повалился, но агент продолжал его волочить, и тот стал пытаться отрезать ножом руку уже не агенту, а себе. Да ему было и не дотянуться до руки агента. Но свою-то руку он и вправду мог отрезать. И тогда агент, поскольку за ними гнались, а мальчишка был тяжелый, ну, а главное, и в самом деле мог отрезать себе руку, решив, что все это плохо кончится, сам отстегнул наручники и убежал. Но еще долго юнцы, вопя, неслись за ним вслед. Вы не слышали их криков? Агент обнаружил, что голова и рука у него в крови — голова в своей крови, рука — в крови мальчишки.
Сейчас в низине, поросшей редкой травой, стоят высохшие мощные стебли мисканта и тростника. Поздней осенью, вымахав выше человеческого роста, они засыхают и погребают под собой все впадины. Но вот проходит зима, и наступает сезон, когда на деревьях наливаются почки — тогда им на смену поднимаются новые травы, а прошлогодние травы рассыпаются в труху. По этой-то вязкой низине, которую сухие заросли травы превратили в лабиринт, бегут изо всех сил мужчина с окровавленной головой и прикованный к нему мальчишка. Глубокая ночь. Бегут, продираясь сквозь сухой мискант и тростник, и мальчишка, чтобы освободиться, достает нож и пытается отрезать себе руку. А сзади, сквозь густые заросли, вопя, несется банда…
Отрезать самому себе руку! Отрезать себе руку ножом. Это лежит в области иных понятий, чем просто отрезать руку. Так размышлял агент, мчась по зыбкой влажной земле. Осьминог пожирает самого себя. Нога осьминога, отрезанная внешней силой, восстанавливается, а сожранная им самим — не восстанавливается. Значит, для примитивного самосознания осьминога самопожирание — вдвойне, втройне страшное решение. Мальчишка решился на то, чтобы отрезать себе руку ножом, чем отверг в своей отчаянной смелости саму идею возрождения. Решился, хотя со страхом, превосходящим страх перед тем, что рука никогда не восстановится, думал о том, что, если он отрежет себе руку, рано или поздно ему придется расстаться с бандой, и страдал от этой боли больше, чем от боли, которую ему могла причинить ножевая рана. К горлу Исана подступила рвота. Он то и дело смотрел на свою руку, с усилием преодолевая стремление все время удостоверяться в ее существовании. Он старался изгнать из своего сознания все ножи, какие могли найтись в убежище. Может быть, прикованный к нему наручниками мальчишка был просто пьян? — спросил он тогда, и полицейский, принадлежавший к тому типу людей, которые признают в своей болтовне только одностороннее движение, ответил: чего? А какое это имеет значение — пьяный, не пьяный, и продолжал свой рассказ. Ну разве действительно не имело никакого значения, пьяным или не пьяным был мальчишка, который собирался отрезать себе руку, чтобы освободиться от наручников? Если бы обезумевший от страха и отчаяния мальчишка в ту минуту действительно был пьян, то перед ним сверкнуло бы слабое мерцание надежды, хотя бы в виде поднимающейся по опаленному пищеводу рвоты. В опьянении отрезать себе руку не так уж страшно. Решение мечущегося между истерическим возбуждением и отчаянием подростка позволяло ему вонзить нож в руку, которая благодаря опьянению воспринималась им как чужая. Но Исана почувствовал, что в его построениях, так легко и просто все объяснявших, есть серьезный изъян. Если даже допустить, что мальчишка был пьян, полицейский все равно не мог не заметить: мальчишка догадался, что хочет сделать с ним полицейский, который волок его за собой, и сжался в комок. Вот что это был за мальчишка. И нет оснований делать вывод, будто мальчишка облегчил себе решение тем, что заключил его в облатку дикой смелости, поддерживаемой алкоголем.
Пусть меняется время, пусть меняется общество, мы все равно будем это делать. И в коммунистической стране, и в любой другой мы будем и проституцией заниматься, и всем, чем угодно. Перенеся всю тяжесть своего тела на ноги, покоившиеся в земле, Исана встал со стула. Ноги, точно живые корни, чуть погрузились во влажную землю — это тоненькое, еле заметное покрытие земного шара. Нужно было приложить немалые усилия, чтобы вытащить из земли корни, подняться по железной лестнице и подойти к окну-бойнице на первом этаже.
Однажды Исана с утра до вечера наблюдал, как садовники выкапывали камелию, пустившую корни метров на пять: у него было ощущение, будто это он сам — старая выкорчеванная камелия, усыпанная цветами и бутонами. Ее выкапывали с крутого склона рядом с убежищем, чтобы потом уложить на мощный грузовик и увезти. Садовники, приладив треногу с помощью прикрепленного к ней небольшого ворота, приподняли камелию; немного сдвинув с места тяжелый куст, они переместили треногу чуть дальше и так мало-помалу вытащили камелию. Садовники работали с ленцой и одновременно с непоколебимой уверенностью, что если будут продолжать то, что они делают, бесконечное количество раз минус единица, то смогут вытащить камелию, даже если ее корни проросли до Южной Америки. Если бы они заметили его глаза, пристально наблюдающие за ними из окна-бойницы (собственно, настоящим садовником был лишь один старик, двое других — длинноволосые юнцы — без конца прерывали работу), им бы вряд ли понравилось, что Исана следит за ними, они бы поинтересовались, кто это без передышки, неотрывно шпионит, даже когда они устраивают перерыв, и что он замышляет? Исана ответил бы им: Я камелия. Ничего дурного я не замышляю. Я ощущаю то, что ощущает выкорчеванная камелия. Потому что я и в самом деле выкорчеван. Ответил бы, как человек, у которого вся голова, плечи, грудь покрыты сотнями цветов и бутонов.
И вот теперь он, испытывая то же, что испытывала выкорчеванная камелия, неспособная собственными силами сдвинуться с места, с трудом встал, погрузив ступни во влажную землю. Потом, еле волоча ноги, поднялся по железной лестнице, взял свой мощный бинокль, потушил свет и из темной бойницы стал осматривать заболоченную низину. Полный мрак. Но мрак, в который смотришь невооруженным глазом, и мрак, в который смотришь через бинокль, не одно и то же. В глубоком, беспросветном мраке, открывшемся ему в бинокль, он увидел того самого щуплого подростка, которого волочил за собой полицейский, увидел мальчишку, который догадался, что хочет сделать с ним полицейский, и сжался в комок. Резкий ветер разгоняет тучи, с прошлого вечера заволакивающие небо. Высоко в небе светит луна, которую время от времени закрывают тучи, но из бойницы ее не видно. Сухие стебли травы, склоненные ветром в сторону убежища и возвышенности за ним, чуть белеют во мраке, переливаясь, как волны, как маленькие рыбки, извиваясь, устремляющиеся вверх. Там-то и тащил агент упирающегося мальчишку, прикованного наручниками. Возможно, предсмертный вопль подростка, готового от страха, в бешенстве отрезать себе руку, и крики его приятелей, носившихся по темной заболоченной низине в поисках товарища, с которым скрылся агент, слившись с сигналами китов, доносившимися из далекого моря, продолжали звучать в его ушах. Слившись с сигналами, которых никто на земле еще не разгадал…
Глава 2
ПОКИДАЕТ РАКОВИНУ
Исана ждал дня, когда деревья покроются молодой листвой. Когда деревья облачатся в свой панцирь и обретут ощущение полной безопасности, он, духовно общаясь с деревьями, тоже обретет уверенность, что его нагота прикрыта и ничто ему не угрожает, и сможет наконец покинуть свое убежище… Однажды утром в окно-бойницу он увидел, что на дубе, разорвав почки, пригретая ласковым солнцем, трепещет нежная молодая листва, обнаженная и беззащитная. Он и сам почувствовал, как возрождаются в нем жизненные силы, дремавшие всю зиму. Медленно втягивая воздух трепещущими ноздрями, он совершенно отчетливо почувствовал, как они бурлят в нем. Даже Дзин, который лучше него приспособился к затворнической жизни в убежище, зарядился новой энергией. Исана начал телепатически внушать ему, что нужно выйти наружу, чтобы израсходовать хоть немного скопившейся в нем энергии. В случае необходимости сделать это совсем нетрудно — требуется лишь время и терпение. К вечеру он как следует закутал сына, как это делают с деревьями, когда их пересаживают, — оборачивают соломой ствол, чтобы не засох, — надел на него свитер и синие тонкие брюки, на голову — вязаную шапочку с узкими полями и вышел с ним из убежища. Они стали спускаться прямо по косогору к дороге, обрамляющей заболоченную низину. Ребенок изо всех сил упирался. Его пугало то, что земля под ногами густо заросла цветущим мхом и примерно в пяти сантиметрах над ней распустились мелкие цветы. Обняв ребенка, Исана зашагал прямо по цветам. Горы сухих листьев и травы, с осени застилавшие низину, теперь ссохлись и выглядели жалкими. Вся низина покрылась ковром молодой травы. Но она еще не превратилась в буйные высоченные заросли, и поэтому низина была в сплошных проплешинах и выбоинах. Они шли, оставив вправо от себя огромную вишню, миновали ручей, у которого банда головорезов устроила агенту засаду, и, вместо того чтобы взобраться наверх, прошли через туннель, над которым была проложена линия электрички, спустились через поле, имеющее форму днища корабля, поднялись на противоположный склон, и их глазам открылся плавный вираж скоростной автострады, по которой можно было доехать до центра города. Отсюда возвышенность казалась островом, никак не связанным с низиной. И лишь на чуть прикрытом молодой травой косогоре, у подножия острова, бетонной глыбой одиноко торчит его убежище.