Избранное
Шрифт:
— Очень уж ты строг,— возразил Мари Жозеф, изрядно струхнувший, но еще сильнее задетый.
— О, я не говорю о тебе,— продолжал Робеспьер кротким, медоточивым тоном.— Ты был воином, потом законодателем и становишься поэтом, лишь когда тебе нечего делать.
— Нет, да нет же! — вскричал глубоко уязвленный Шенье.— Напротив, я — поэт от природы и только попусту тратил время в армии и в Конвенте.
Не скрою, несмотря на всю серьезность положения, я не удержался от улыбки, видя растерянность Шенье.
Подобные слова
— Полно! Полно! — запротестовал он с приторной и притворной ласковостью.— Ты отвергаешь два лавровых венка ради веночка из розочек.
— Сдается мне, ты и сам когда-то не брезговал этими цветами, гражданин! — съязвил Шенье.— Я читал у тебя очень недурные куплеты о чаше и пирушке. Там, помнится, говорилось:
«О, горькая судьба моя!
Экое злодейство,
Экий стыд и срам!
Верить ли глазам?
На пирушке нашей Восседаю я Между вас, друзья,
С опустелой чашей».
А был еще мадригал с такой вот строфой:
«Останься скромной, как лилея,
Хотя стократ и превзошла Соперниц красотой своею:
Ты будешь всем еще милее,
Боясь, что ты им не мила».
Приятные стихи! И еще ты сочинил две речи о смертной казни — за и против нее, а также похвалу Грессе, откуда я до сих пор помню блистательную тираду:
«Пусть тот, кто жаждет прославить себя умением изящно шутить и писать, кто ни в чем не ищет ничего, кроме забавы, прочтет «Вер-Вера», и он познает новые источники наслаждения. Пока существует французский язык, у «Вер-Вера» всегда найдутся почитатели. Власть гения такова, что наши последние потомки и те будут восхищаться приключениями попугая. Сонмы героев остались во мраке вечного забвения, потому что не нашлось пера, достойного прославить их подвиги; твоя же слава, счастливец Вер-Вер, дойдет до самых отдаленных поколений. О Грессе, ты величайший из поэтов! Возложим же цветы...» и так далее.
Это было очень забавно. Я до сих пор храню печатный текст за подписью «Максимильян де Робеспьер, адвокат парламента».
Неподкупный был не из тех, кто позволяет трунить над собой. Ногти его впились в ладони.
Сен-Жюст, которому наскучила сцена, тронул его за рукав.
— В котором часу тебя ждут у Якобинцев?
— Позднее,— недовольно отмахнулся Робеспьер.— Дай мне немного развлечься.
От смеха, которым он сопроводил последнюю фразу, у него щелкнули зубы.
— Я кое-кого жду,— пояснил он.— А что готовишь поэтам ты, Сен-Жюст?
— Я же тебе читал,— ответил тот.— Им посвящена десятая глава моих «Установлений».
— Так что они у тебя делают?
Сен-Жюст скроил презрительную мину, потупился, повел головой, словно разыскивая упавшую на ковер булавку, и произнес:
— Пишут во славу Предвечного и добрых граждан гимны, которые
Робеспьер зааплодировал.
— Превосходно продумано,— одобрил он.
— А дальше — «вдохновение или смерть»? — рассмеялся Жозеф Шенье.
Сен-Жюст торжественно поднялся.
— Почему бы и нет, если сочинителей не воспламеняют республиканские добродетели? Добродетель или террор — третьего не дано.
Затем он опустил голову и спокойно прислонился к камину, словно сказав все или пребывая в убеждении, что он-то все знает.
Невозмутимость его была полной, голос — ровным, лицо — чистым, невинным, экстатическим.
— Вот человек, которого я назвал бы поэтом,— изрек Робеспьер, указывая на него.— У него широкий взгляд на вещи. Он не забавляется более или менее искусными прикрасами стиля, а, как молнии, бросает слова во мрак грядущего. Он чувствует, что назначение второстепенных людей, вдохновляемых не идеями, а лишь деталями их,— осуществлять наши идеи и что самые опасные враги свободы и равенства — это аристократы духа, чья репутация ставит их в особое положение, позволяя своим личным влиянием вредить и противодействовать единству, которое должно царить во всем и вся.
Закончив тираду, он взглянул на нас. Мы ошеломленно смотрели друг на друга. Сен-Жюст, всем своим видом одобряя сказанное, явно упивался этими ревнивыми и деспотическими мыслями, к которым неизбежно приходят власть имущие, вырабатывая их в борьбе и действии, дабы подчинить себе те независимые и таинственные силы, что порождаются в нас лишь знакомством с великими творениями духа и восторгом, который охватывает нас при подобном знакомстве.
Выскочки, любимцы Фортуны, вроде Амана, вечно будут ненавидеть сурового Мардохея, который, посыпав себя пеплом, садится на ступени их дворцов, один отказывается склониться перед ними и порой вынуждает их сходить с седла, чтобы вести под уздцы его коня.
Жозефу Шенье долго не удавалось прийти в себя после того, что он услышал. Наконец верх взяла вспыльчивость, наследственная в их семье.
— В самом деле,— бросил мне он,— я встречал поэтов, которым мешало ими стать лишь отсутствие поэтического дара.
Робеспьер сломал в руке перо, но сделал вид, что ничего не слышал, и развернул газету.
Сен-Жюст, который, в сущности, был наивен, как школьник, принял сказанное за чистую монету и начал разглагольствовать
о себе с беспредельным самодовольством и таким простодушием, что мне даже стало жаль его.