Избранное

де Виньи Альфред

жал ему руку не без... да, это правда, и я могу в этом признаться... не без нежности.

— Ба! — пробурчал Стелло, проведя рукой по глазам.

— Да, не без нежности. А он, здоровенный бездельник, почесал в затылке и промямлил с таким видом, словно только что проснулся:

— Потеха! Пристав, ну тот, длинный и бледный, похоже, так обозлился на комиссара, что сунул его в телегу взамен остальных. Потеха!

— Дополнительный мертвец? Что ж, справедливо! — одобрил я.— А куда ты направляешься?

— Да вот сопровождаю зарядный ящик на Марсово поле.

— Подвезешь меня на улицу Сент-Оноре?

— Господи, конечно! Садитесь, не помешаете. Мне сегодня сам король..,

Это было его любимое присловье, но он прикусил губу и не договорил.

Ездовой дожидался

товарища. Блеро, хромая, вернулся к зарядному ящику, рукавом мундира смахнул с него пыль, уселся на него верхом, как на коня, подал мне руку, усадил позади себя, и мы помчались галопом.

Я поспел на улицу Сент-Оноре к Робеспьеру за десять минут и до сих пор не понимаю, как случилось, что прибыл туда в целости, а не рассыпался на части.

30.

Дом господина де Робеспьера, адвоката парламента

Этот серый неприметный дом, куда я собирался войти и который цел еще сегодня, дом, принадлежавший столяру по фамилии, если не ошибаюсь, Дюпле и уже давно занимаемый бывшим адвокатом парламента, ничем не напоминал бы жилище временного повелителя Франции, не выгляди он таким безжизненным. Все ставни сверху донизу были закрыты, ворота заперты, занавески задернуты. Из дома не доносилось ни звука. Он казался слепым и немым.

Женщины, кучками судачившие у дверей,— обычная примета Парижа в смутные времена — издали указывали друг дружке на этот дом и шушукались. Иногда оттуда выходил жандарм, санкюлот или шпион, нередко в юбке. Тогда кучки рассеивались и кумушки торопливо расходились по домам. Экипажи, переходя на шаг, объезжали это здание подальше.

Не успел я взяться за молоток, как дверь распахнулась и выскочил встревоженный привратник; он словно боялся, как бы молоток не ударил слишком громко. Я сразу же осведомился, не приходил ли сегодня старик с такими-то приметами, и в меру способностей описал господина де Шенье. Привратник с проворством комедианта сделал каменное лицо и покачал головой.

— Не видал,— отрезал он.

— Постарайтесь припомнить всех, кто приходил нынче ^,гт-ром,— не отступался я, настаивая, улещивая, выспрашивая.

— Не видал,— вот и все, что я сумел из него вытянуть. За его спиной прятался маленький оборвыш, развлекавшийся тем, что швырял камешки в мои шелковые чулки. По злобности мальчишки я угадал в нем утреннего посланца. К Неподкупному я поднялся по довольно темной лестнице. Во всех дверях снаружи торчали ключи: вы шли от комнаты к комнате, никого не встречая. Только в четвертой по счету сидели два негра и два секретаря, которые безостановочно, не поднимая головы, что-то писали. Проходя мимо, я украдкой глянул на столы; на них лежало до ужаса много именных списков. От этого ноги у меня похолодели, как от вида крови и грохота телег.

Я бесшумно проследовал по заглушавшему шум шагов, хотя и сильно потертому ковру и столь же бесшумно был введен в кабинет.

Освещение в комнате было скудное и тусклое. Она выходила во двор, а толстые темно-зеленые шторы еще затеняли ее, затрудняя доступ воздуха и подчеркивая массивность стен. Это просторное помещение озарялось, в сущности, лишь отблеском солнца, падавшего на противоположную стену двора. За большим письменным столом красного дерева в зеленом кожаном кресле сидел мой второй сегодняшний пациент, держа в одной руке английскую газету, а в другой — серебряную ложечку, которой он размешивал сахар в чашке с ромашковым отваром.

Вы, без сомнения, хорошо представляете себе Робеспьера. На свете немало чиновников, похожих на него: внешность его отнюдь не свидетельствовала о незаурядности и вряд ли могла привлечь к себе внимание. Ему было тридцать пять лет, и лицо его казалось раздавленным между лбом и подбородком, как если бы две могучие руки притянули их друг к другу поверх носа. Это матовое и словно набеленное лицо соперничало цветом с бумагой, хотя на нем оставила бесчисленные глубокие следы оспа. Оно не оживлялось ни кровообращением, ни разлитием

желчи. Маленькие, мрачные, тусклые глаза никогда не смотрели прямо на собеседника, а постоянная привычка подмигивать еще более суживала их, когда они случайно оказывались не полностью прикрыты зелеными очками. Причесан он был по-щегольски пышно и претенциозно. С самого утра он тщательно одевался — я ни разу не застал его в неглиже. В тот день он был в желтом с белым шелковом фраке, жилете в цветочек, жабо, белых шелковых чулках и башмаках с пряжками.

Он поднялся со своей неизменной учтивостью, сделал навстречу мне два шага, сняв и важно опустив на стол зеленые очки. Потом поклонился, как воспитанный человек, опять сел и протянул руку.

Я принял ее, но не как от друга, а как от пациента — отогнул манжету, просчитал пульс и объявил:

— У вас жар.

— Не исключено,— согласился Робеспьер, поджав губы; потом неожиданно встал и, потирая руки, твердым и быстрым шагом дважды обошел комнату, после чего обронил: «Ба!» — и сел.

— Располагайтесь, гражданин, и послушайте,— начал он.— Ну, не странно ли? — После каждого слова он поглядывал на меня поверх зеленых очков.— Удивительно! А вы что об этом скажете? Этот недоносок герцог Йоркский приказывает своим газетам оскорблять меня!

И он стукнул рукой по длинным полосам английской газеты.

«А вот это уже притворный гнев,— подумал я.— Будем начеку».

— Тиранам несносна мысль, что где-то на земле есть свобода,— продолжал Робеспьер пронзительным голосом.— А это унизительно для человечества. Взгляните на выражение, встречающееся чуть ли не в каждой колонке. Какое лицемерие! — Он швырнул газету на стол передо мной и продолжал, выискивая пальцем возмутительное выражение.— Видите? «Robespierre’s Army! Robespierre’s Troops!»³⁸ Как будто у меня есть армии! Как будто я король! Как будто Франция — это Робеспьер! Как будто все начинается и кончается мною! Какая несправедливость! Какая ложь! Верно?

Тут он опять взял чашку с ромашковым отваром, приподнял зеленые очки и посмотрел на меня снизу вверх.

— Надеюсь, у нас такие немыслимые выражения не в ходу? Вы не слышали ничего подобного, не правда ли? Не говорятся ли такие вещи на улицах? Нет, это сам Питт распространяет оскорбительные для меня измышления. Да и кто во Франции обзывает меня диктатором? Контрреволюционеры, бывшие дантонисты и эберти-сты, оставшиеся еще в Конвенте; мошенники вроде Л’Эрмина, которых я скоро обличу с трибуны; лакеи Георга Английского, заговорщики, которые силятся внушить народу ненависть ко мне, ибо знают чистоту моей гражданственности, а я ежедневно срываю маску с их пороков: Берресы и Катилины из породы Демуленов, Ронсенов и Шометтов, не прекращающие нападок на республиканский строй. Грязные животные, именуемые королями, в наглости своей мечтают надеть корону мне на голову. Не затем ли, чтобы она упала с плеч, как в один прекрасный день упадет у них самих? Горестно, конечно, что здесь им подражают лжереспубли-канцы, воры, вменяющие мне в преступление мои добродетели. Но, как вам отлично известно, я уже полтора месяца болен и не появляюсь в Комитете общественного спасения. О какой же моей диктатуре может идти речь? Не важно. Коалиция, преследующая меня, усматривает ее во всем: я слишком неудобен, потому что слишком бдителен и неподкупен. Эта коалиция сложилась в день, когда родилось наше правительство. Она объединяет мошенников и злодеев. Она осмелилась распускать слухи, что я арестован. Убит — возможно. Арестован — никогда. Эта коалиция распространяет всякие нелепости — например, будто Сен-Жюст хотел спасти аристократию, потому что сам из дворян. Ну какое имеет значение, от кого родился человек, если он живет и умирает, следуя добрым принципам? Разве не Сен-Жюст предложил и провел в Конвенте декрет об изгнании бывших дворян, как непримиримых врагов революции? Эта коалиция пыталась превратить в посмешище праздник Верховного существа и историю с Катрин Тео; эта коалиция, направленная лично против меня, объявляет меня виновником всех смертей, воскрешает все уловки сторонников Бриссо, а ведь то, что я сказал на этом празднике, было лучше, нежели доктрины Шометта и Фуше, не так ли?