Избранное
Шрифт:
— Я, сука, своими руками кровь пойду по свету проливать. А ты меня, гад, не пускаешь! Я, может, Гитлера руками задавлю… — Пьяный наклонил бычью шею и ударил сапогами в землю. — Я, может, последний стакан хочу на свете выпить, а ты меня… — Мужик огромными руками вырвал у часового винтовку и швырнул ее на землю.
И вдруг растерялся и встал, не решаясь выйти. Часовой нагнулся, схватил винтовку. И щелкнули два затвора.
Военком что-то завершающе сказал мобилизованным и пошел к калитке. Он ледяным взглядом посмотрел в глаза мужику. У того глаза налились кровью, и глухим голосом пьяный спросил:
— Ну, чего ты? Чего ты? Ишь, не видел. Еще насмотришься.
Военком продолжал смотреть.
— Я, может, голыми руками, — начал пьяный, осекся, повернулся и пошел в глубь двора.
К нему подошли двое и увели в школу.
Подбежала Инка. Она выгребла из-за пазухи целую горсть мелочи и бумажек. Она рассмеялась и сунула деньги назад.
— Конфет купим, — сказала она.
Вдруг она присела и спряталась за Олега.
Невдалеке стояла тощая и старая цыганка в алом длинном платье, с бусами на шее. Бусы были из мелких стеклянных камушков. Цыганка ворожила той самой женщине, что сидела давеча под телегой.
— И скажу я тебе, — нараспев говорила цыганка, держа женщину за руку. — И скажу тебе: страха-тьмы не видать. Будешь век свой жить с мужиком на печи. Он придет, ясный сокол твой, пуля-штык не возьмет его. Семь крестов впереди, семь крестов позади охраняют его, берегут твои рученьки, сердце, матушка…
Женщина стояла, не отнимая руки, смотрела в сторону, и по лицу ее текли слезы. Цыганка все силилась заглянуть ей в глаза, говорила торопливо. Но женщина отворачивала лицо. Цыганка все говорила, и голос ее менялся и менялся. Он становился неуверенным. Женщина отняла руку, полезла за пазуху и достала пятерку. Цыганка вдруг заплакала, взмахнула руками, как бы обороняясь от пятерки, и пошла в сторону.
— Пойдем отсюда, — сказала Инка, — мать это моя.
За школьной оградой медленно, несколькими грозными голосами поднялось низкое пение. Песня сделала два шага, помедлила, сделала еще два и пошла, ступая по жаркой земле. Голоса росли, к ним прибывали новые, и на площадь пошла тяжелая волна. Площадь затихла, все замерли, а Санька остановилась в кругу с опущенным лицом.
Пели «Орленка».
Орленок, орленок, мой верный товарищ…Кто сидел — начали вставать. Многие взбирались на телеги и, вытянувшись всем телом, смотрели в школьный двор. Голоса усиливались каждое мгновение, от них становилось жутко, сердце немело и подступало к горлу.
Орленок, орленок, идут эшелоны…Пение перешло на площадь, здесь и там его подхватывали молодые женские голоса. Дед смотрел в землю и тихо повторял:
— Орленок, орленок, мой верный товарищ…
Енька стоял со спокойным лицом, засунув руки в карманы. Инка смотрела на Олега, похлопывала себя по животу и позвякивала там за пазухой мелочью. Наташа притопывала ногой, а Зина прижала к щекам ладони.
Песня кончилась, и мобилизованные начали строиться. И вместе с колонной площадь, оставив телеги, узлы, костры и коней, поднялась и двинулась к пристани.
У пристани стоял белый с большими красными колесами пароход. Пароход был пуст. Только матросы на корме и на носу сидели в тельняшках, покуривая папиросы. Над водой низко стлался папиросный дым. Сквозь дым из-под обрывистых песчаных берегов проносились черные стрижи.
Колонна подходила к пристани. Военком шел обочь колонны, иногда вынимал из галифе платок, снимал фуражку и вытирал бритую голову. Он шел слегка наклонившись, подобрав грудь, будто в живот ему была вставлена пружина. Мобилизованные шли с мешками за спиной, правой рукой придерживали лямку, как бы уже несли на плече винтовку.
Площадь шла следом, на расстоянии, тоже молча, сквозь пыль, поднятую колонной. Чем ближе подходили к пристани, тем плотнее площадь прижималась к колонне, охватывала ее, словно хотела отрезать от реки. Но, выйдя на берег, площадь встала по обе стороны трапов и сгрудилась.
Колонна с ходу по двум трапам стала подниматься на борт. В толпе кто-то вскрикнул и запричитал. Голос был Санькин. Все молчали. Санька задохнулась и тоже смолкла.
Мария стояла у самого трапа, прижав к груди кулаки и глядя каждому в лицо. Рядом стоял Енька, спрятав руки в карманы. Мобилизованные шли медленно, не поднимая голов, не оглядывались, только трапы скрипели у них под ногами.
Пароход накренился и чуть осел.
Показался Петр. Он издали заметил Марию и Еньку. Он смотрел на них. Поравнялся. Лицо его было потным, скулы обтесало, и под глазами глубоко легли складки.
— Ничего, ничего, — сказал он, проходя. — Увидимся.
Мария бросилась к нему, что-то выхватила из-за рукава и хотела сунуть ему в карман. Но руки ее тряслись, и она в карман не попала, а скомканный, шитый еще в девичестве, платок упал на трап. Петр хотел поднять платок, но сзади напирали. Следом шедший Митька наступил на платок, потом нагнулся, встряхнул его и передал Петру.
Пароход грузно осел, а колонна все шла.
Бабушка, массивная, сложив руки под грудями, стояла в стороне и замершими глазами смотрела на пароход. Мимо пробежала Калина. Крикнула:
— Где он?
— Прошел уже, — сказала бабушка.
Калина бросилась в толпу, расталкивая ее животом и грудью. Пробилась к трапу, но увидела только спину Митьки. Встала, всплеснула руками и тихо сказала:
— Ушел.
К ней протиснулся откуда-то из толпы Бедняга, взял за плечи и отвел в сторону.
— Ничего, не реви, девка, — сказал он ласково. — Отвоюет свое и придет твой мужик с орденами. Ныне без орденов не будут возвращаться.
— Ох, чует мое сердце, не вернется он, — проговорила Калина, кусая губы. — Не сносить ему головы, горячая башка.
Колонна кончилась. Трапы сняли. Ударил гудок.
Пароход всеми бортами сидел в воде. Он покачнулся, повел колесами и не сдвинулся. Еще покачнулся, пуще осел и, по всем палубам забитый мобилизованными, отвалил. С парохода кричали, махали руками. Грянула песня. И голоса потонули.