Избранное

Куранов Юрий Николаевич

Енька развернул борону и пошел своей дорогой. Своей дорогой по ту сторону шла с бороной мать. Она шла, по-мужски сутулилась, вроде несла на плечах тяжесть, а сапогами ступала широко, будто берегла землю и старалась не подминать ее.

Из села на шоссе вышли двое. Енька узнал Калину и Наташу. Калина шла отяжелевшей, вялой походкой и все заправляла под косынку волосы. Наташа двигалась легко, весело, и ясно было, что экзамен сдала она хорошо. Они остановились на развилке дороги. Всадники ехали им навстречу.

Калина простилась с Наташей и свернула на проселок к деревне. А Наташа пошла по шоссе мимо всадников.

Всадники поплясали на торцовом дереве, как на балалайке, и один отправился в село, а другой, что в синей гимнастерке, свернул на проселок к деревне. Он догнал Калину. Калина не оборачивалась. Тогда всадник окликнул ее. Калина, не останавливаясь, что-то ответила. Всадник заехал вперед, поставил коня поперек дороги и снова что-то сказал. Калина засмеялась и хотела обойти коня. Всадник попятил своего гнедого. Так они стояли некоторое время, о чем-то разговаривая, и слышно было, как всадник смеется довольным голосом. Калина тоже засмеялась и пошла на коня. Всадник отъехал в сторону, и Калина зашагала к деревне. Всадник обернулся и долго смотрел ей вслед. Было видно, что Калина чувствует, как на нее смотрят; пошла подтянувшись, ровно, чуть поводя плечами. Всадник хлестнул коня и поскакал в село. А Калина шагала в деревню, и слышно было, что она запела какую-то песню, кажется про Катюшу.

Между тем далеко на западе, за тысячи отсюда километров, где только еще поднималось утро, «катюши» уже смолкли. Они ушли на север. И над лесами встала тишина. Митька вышел из землянки, прислушался и сам удивился такой тишине. Он посмотрел на небо, и солнце ударило ему в глаза и ослепило. Но ослепило оно той счастливой слепотой, когда кажется, что глаза хлебнули золотой леденистой воды, и теперь захватило дух, и никак не можешь прийти в себя.

Митька стоял и раздумывал, что бы могла означать такая тишина. Еще вчера здесь, в лесах, они окружили две немецкие дивизии и гнали их со всех сторон и добивали по всем лесам рассыпавшихся неприятельских солдат. А к вечеру вдруг огонь обрушился на них, пошли танки, тогда сами они побежали теми же лесами под немецкими автоматами, и от взвода осталось пять человек.

Те, оставшиеся четверо, теперь спят в оставленной партизанами землянке. В небе тихо, на земле выстрелов не слыхать, лишь поют птицы в листве, только что развернувшей свои зеленые крылья.

И началось у Митьки такое состояние, будто все кончилось, войны больше нет, а утро сегодняшнее — самое главное из того, что осталось после войны. Во всем теле, по всем травам и в самой синеве неба стояло неожиданное пробуждение, какое приходит после дурного сна.

Митька потянулся, поплотнее перехватил себя ремнем с кобурой и пошел вниз к речке, чтобы напиться и умыть лицо. Он шел кустами, в которых трепетало солнце. Он раздвигал руками листву и шел так некоторое время. Впереди на высокой ветке орешника перед самым лицом заколыхался паук. Это был ранний паук лета, который уже успел отпустить длинную серебряную паутину и все продолжал выпускать ее из себя, раскачиваясь на легком ветерке утра. Митька смахнул паутину в сторону и вышел на поляну.

Он вышел на поляну и замер.

Была поляна шириной шагов так на семь. И с той стороны в семи шагах от Митьки так же вышел из кустов немец, молодой офицер. И так же замер от неожиданности.

Митька растерялся. Он, этот немец, был удивительно похож на него самого — Митьку. Митька смотрел на себя, на свою вытянутую бритую голову, на свои рыжеватые с подпалинами брови, на губы длинные, узкие, холодновато-хитрые. Немец был так же удивлен и так же недоверчиво ощупывал Митьку. Но в его, немца, глазах было еще и неприятное испуганное выражение пришельца, которое понял и определил Митька не сразу.

Они стояли, остро следя друг за другом, и Митька чувствовал по своему внутреннему состоянию и по сменившемуся выражению глаз немца, что оба готовы разойтись. Немец щурился от солнца закрученными ресницами. Потом немец бросил руку к револьверу. Митька — тоже. Так они снова замерли. И немец выхватил револьвер. Выстрелил. Он выстрелил и тут же испугался собственного выстрела. Его лицо стало детским, словно заробело от какой-то страшной непоправимости. Немец высоко поднял над собой револьвер и уронил его на землю.

Митька, еще не чувствуя боли, стремительно шагнул к немцу и бросился на него. Немец стоял опустив руки, с плачущими скулами, хотя слез на лице его не было. Он даже не пытался бежать. Митька левой рукой схватил немца за горло. Правой рукой он с силой ударил немца железной рукояткой револьвера по голове и напряг губы, словно хотел плюнуть ему в лицо.

И тут же Митька почувствовал, что не может стоять. Он выпустил револьвер, схватился за шею, и пальцы его заскользили в крови. Захлебываясь кровью, он устало пошел кустами в гору от лежащего немца, к землянке.

— Енька, — сказала Наташа, — я на «отлично» сдала.

— Ну, с «отличным» горя тебе не видывать, — сказал Енька.

Наташа шла рядом с ним за бороной.

— Ты знаешь, какой сегодня день? — сказала она.

— Знаю, — сказал Енька.

— Давай смеяться, — сказала Наташа.

— Подожди, вот до края дойду, к лесу.

— Пойдем. А ты видел, какие у них кони?

— Видел, аж машину догнали.

— А этот, в синем, знаешь кто?

— Кто?

— Это, помнишь, Митька его возле магазина пьяный бил.

— Когда?

— А в прошлом годе Октябрьская была, а мужики дрались возле магазина. А этот в милицию хотел их отвезти. Он ведь начальник. Так Митька ему не давал отвезти: пусть, мол, сами разберутся.

— Ну?

— Так это он.

Они подошли к лесу, и Енька стал заворачивать борону.

— Енька, — сказала Наташа.

— Чего?

— Давай, Ень, дружить.

— Давай, — сказал Енька, — а как?

— А вот как многие дружат: все вместе делать, ходить вместе. И вечером за деревней гулять.

— Давай, — сказал Енька, а сам подумал: «Так мы тогда уже, поди, давно дружим».

— И знаешь еще чего? — сказала Наташа.

— Чего?

— Ты поцелуй меня, чтобы все по-настоящему было.

— Днем-то? — сказал Енька. — Вечером когда-нибудь.

— Нет, сейчас. Я сейчас хочу. Мы ведь сейчас дружить начинаем.

— Да мать вон боронит, — сказал Енька.

— А она не смотрит.

Наташа схватила Еньку за руку и потащила в сторону, к лесу.

— Пойдем, — говорила она. — Ты меня поцелуй, и я пойду домой. Смотри, какой день сегодня хороший.