Избранное
Шрифт:
— Ребенки, — сказала Мария, закусивши. — Нуте-ка в поле, цветов таскать да венков сплетать, по реке плыть им потом.
— Тебе уж боле нечего ворожить, — сказал Бедняга. — Вон Калине — другое дело. Ей венков десять по реке пускать надо, по Ключу.
— Молчал бы, — сказала Мария.
— Я тебя, старый воз, языка лишу, — сказала Калина.
— Сам лишусь, толь допусти, — сказал Бедняга и засмеялся.
— Языка ли, черный черт, лишишься, — сказала Калина. — Язык тебе ничем не перемелешь, как жилу.
— А ты бы поперемалывала, — сказал Бедняга.
— Пей лучше, дурень, — сказал дед, — мужичье дело нынче — пить.
— Ноне мужичье дело другое, — сказал Бедняга. — Вон Сашка-то, поди, знает, какое ныне мужичье дело.
Санька лежала на траве, глядя в небо и раскинув руки. Вдруг высоким, мгновенно надсадившимся голосом она дико запела:
Как на троицу ходила ли я во поле, как на троицу я, ласкова, купалася, как цветами теми синими медовыми, как цветочками я, мила, умывалася.Мария легла на живот и, глядя в землю, заподпевала. Не то подпевала, не то стонала, глядя в землю. Санька продолжала, закрыв глаза:
Как я речкою, вдоль реченьки, выхаживала, как венки свои цветами разукрашивала, как я речку, быстру реченьку, выспрашивала, как я речку возле омута вышептывала…Калина подтянулась по траве к Саньке, положила голову ей на ноги и стала глядеть в небо и шевелить губами.
Как я много ли того у ней выспрашивала, как узнаю — не узнаю, не загадывала, как глядела в темну речку, прихорашивалась, как венками с темной реченькой обменивалась.Откуда-то прилетел воробей, сел Калине на живот, проскакал, вспрыгнул, схватил с травы крошку хлеба и улетел прочь.
— Воробьина полюбовница, — сказал Бедняга и налил себе в стакан из длинной бутылки.
— Молчал бы ты, — сказала Мария.
— Ты, Сашка, хучь бы на фронт пошел, — сказал Бедняга. — Мужику-то здоровому теперь на деревне ходу нет.
— Давай закурим, — сказал дядя Саша, — сперва мои, потом твои.
— Давай, — согласился Бедняга.
— Так-то оно лучше будет, хоть рот заткнет, — сказала Калина.
— Мне, матушка, рот заткнуть что печь протопить, — ощерился Бедняга, прикуривая. — Вон видишь — мужик-то похаживает, ты ему рот заткни.
Полем за деревней медленно ехал под солнцем всадник.
— Язык же у тебя, Бедняга, паскудный, — сказала Мария. — Как только за тебя, воробья, Анна хоть пошла тогда.
— Вот мы со Володимиром Зосимовичем выпьем за мужицкую честь, и враз расскажу, — сказал Бедняга и налил два стакана. Он поглядел на дядю Сашу. — Тебе, что ли, хлестнуть в стакан. Да здоров ты больно, жир с вина прохватит, на войну не пустят.
Дед взял у Бедняги бутыль и налил дяде Саше.
— За троицу выпьем, — сказал Бедняга и поднял свой стакан. — Триединое богатство животу. Трижды выпить придется, да так, чтобы поперек горла не легло, а то до другой троицы не доживем, голодом задавит.
— Ноне всех голодом задавит, — сказал Гришка Останин. — Ноне хоть жни, хоть паши — хлеба не видать. Все на войну пойдет.
— Ну уж этот год еще проживется, — сказала бабушка. — Не такое бывало. До конца войны доживем.
— Ты, Бедняга, про жену расскажи. Самогон зря нечего дуть, — сказала Калина.
— Это мне зараз, — пожевывая губы, сказал Бедняга. — Был я тогда парень. И годов было немного, и заядлый был я такой. Да и злой.
— Зла из тебя и нынче не выхлебаешь, — сказала Мария.
— Суббота стояла, — продолжал Бедняга, — вся деревня перемылась по баням. У соседа я сидел, водку пить собирались. Затемнело уже. Заспорили мы, парни: не сходить, мол, никому в баню и веника не принесть. Ставь, говорю парням, четверть, а я веник одним духом принесу. Иду в баню. Темно. А мне и страху нет. Не думаю ни о чем — ни сном, ни духом.
— За водку-то ты в печку полезешь на уголья, — засмеялась Мария.
— Ты слушай. Открываю дверь. Захожу. Ничего не видно. Пошарил за кадкой. Нет веника. Я к полку. Кто-то, чую, на полке есть. Пригляделся — девка голая сидит. Ноги поджала под коленки, такими светлыми глазами на меня выставилась. Фу-ты, язви тя в душу, думаю, тут люди моются, а я лезу. Спиной, спиной — и к двери. Шарю позади себя руками — нет двери. Стена одна, бревнушки. А девка сидит и так это на меня поглядывает.
— Губа-то у тебя не дура была, — ухмыльнулся дед. — Знал, в какую баню пойти.
— Куда там, — тихим голосом продолжал Бедняга и свирепо выкатил глаза. — Шарю — нет двери.
— А ты бы не искал ее, дверь, от девки, — сказала Калина.
— Парень ведь я был. Ищу. А девка мне так ласково и говорит: «Не ищи ты, мил человек, не найдешь двери, да и веник тут». Гляжу, а она, милая, на венике сидит. «Возьмешь, — говорит, — веник и дверь найдешь, коли дашь мне твердое слово в жены взять». Молчу я, стою, а сам дверь нашариваю.
Калина усмехнулась и посмотрела на дядю Сашу. Дядя Саша поддел со сковороды ложку выжарков и стал жевать их, словно жвачку.
— Мы нарвали цветов! Стог целый! — закричала издали Наташа.
— Нет все равно двери, — говорил Бедняга, уже торопясь и как-то оглядываясь по сторонам. — Ну, думаю, ветренна тя подхвати, напоролся. Почуял уж, в каку беду попал.
— Невелика беда, — улыбнулась Мария.
— У нас такое тоже бывало в деревне, — сказала бабушка.
— Ну да, — торопился Бедняга. — Стою. Сам не свой. «Не выйдешь, парень, — говорит она. — Дай слово или век со мной будешь в бане сидеть». Постоял я, постоял и пообещался. Протягивает она мне веник. «Иди, — говорит, — да помни. Несчастного человека словом не покинь». Взял я веник, дверь сама собой нашлась, и прямо по огородам домой. Пришел сам не свой. Ни сна, ни еды — на дух не надо. Не спал целую неделю. Исхудал весь, как скотина. Мать спрашивает: «Кто тебе по сердцу, сынок, прошелся?» Молчу, голова, мол, болит. На другую субботу под вечер, гляжу, под окном стоит она, эта девка. Одну голову видно, в избу смотрит. Глаза такие невеселые. «Помнишь ли, — спрашивает, — свое обещание? Так вот, принеси мне нынче в баню одежду всю да жди домой». Мать-то ее увидела. Поняла все. «В баню, — говорит, — ходил?» — «Да», — отвечаю. «Неси одежду, делать нечего». Оттащил я туда все, что надобно.