Избранное

Куранов Юрий Николаевич

— Проходи.

— К тебе пришел, — сказал Анатолий.

— Ко мне?

— К тебе и к Катюшке, — Анатолий вынул из кармана пиджака и положил на стол мягкий газетный сверток.

Через всю комнату с полатей свисал длинный оструганный очеп. На очепе среди избы висела качалка. Антонина встала, взяла из качалки ребенка, снова села и стала кормить его на коленях, сильно дуя на кашу.

— Привыкла? — спросил Анатолий.

— Привыкнешь, — сказала Антонина.

— Ну и как?

— Привыкла.

— Не

болеет?

— Когда как.

— Ты уж смотри.

— Я и смотрю.

Помолчали. С полатей по очепу прошла косматая пестрая кошка, сжалась и присела на конце. Люлька закачалась. Кошка тяжело спрыгнула на пол. Ребенок вздрогнул и заплакал.

В сенях послышались босые тяжелые шаги. Вошла теща. Она прошла на кухню, нацедила из лагуна в деревянный ковш квасу и долго пила глубокими громкими глотками. Напилась. Поставила ковш на лавку. Спросила из-за перегородки:

— Дрова колола?

— Гришка колет, — ответила Антонина.

— В лесе. Я про поленницу спрашиваю.

— Когда же мне было. Девочка-то все не спит да плачет.

Мимо окон к своей избе прошел Гришка, под черной кепкой, с колуном.

Теща вышла из-за перегородки, взяла с печки телогрейку и положила ее посреди комнаты, легла на пол, головой на телогрейку, широко развалив по половицам тяжелые плечи. Закрыла глаза.

Гришка прошел назад мимо окон без колуна. Он громко поднялся на крыльцо. Вошел в избу. Снял кепку и сел на лавку.

— Намялись небось с сеном-то? — сказал он, помолчав.

— А как же не намяться, — ответила теща, не открывая глаз. — Жизнь-то не городская.

— Куда уж, — Гришка посмотрел на Анатолия и опустил глаза.

— А что за поленница? — спросил Анатолий у Антонины.

— А там, за огородом, целый лес навалили, — сказала Антонина, облизывая маленькую ложечку.

Анатолий посидел, посмотрел в окно, поднялся и вышел на крыльцо. Взял топор и отправился в лес.

По лесу листва поредела и ярко горели рябины. Ветра не было, но рябины раскачивались. По земле шел тихий шелест, словно слышно было, как вянет трава. Над березами стояли облака и медленно таяли. В лесу пахло поздним перестоявшимся квасом, и этот запах был холодным. Низко на синей сухой березе сидел черный дятел и через спину смотрел на Анатолия. Анатолий прошел мимо дятла в высокую вырубку, где в прошлом году с Антониной они рубили на зиму дрова.

Если глядишь на березу снизу вверх, то чудится, что она растет, растет на глазах и уходит все дальше в небо. И ветви ее ширятся, уходят в облака, там шумят среди ветра. И если топором с силой ударишь березу, теплый воздух с шумом выходит из-под взрезанной коры, и береза вздыхает. Удар еще, она опять вздохнет, уже слабея с каждым разом, пока не замрет на мгновение, как бы не веря, что уже падает.

И так вторая береза, и третья, и всякая другая на осеннем, прохваченном свежестью воздухе.

Потом срежешь с нее сучья, разрубишь стволины на тройники, и ставить их можно «в костер», стоймя, чтобы сохли.

— Ты чего за лес принялся? — спросила Антонина сзади.

Анатолий обернулся.

— Мамка ведь велела пиленые колоть. — Антонина стояла в сапогах и держала на груди ребенка. Ребенок был завернут в красное шерстяное одеяло. Он, как в люльке, висел в этом полотенце, перекинутом за спину и стянутом на плече в узел.

— Ты куда это собралась? — спросил Анатолий.

— Никуда. К тебе.

— А помнишь, как мы в прошлом году здесь лес валили? — спросил Анатолий.

— Помню.

— Здорово тогда все было!

— Помню. Здорово, — сказала Антонина и опустила глаза.

— Хорошие дрова на зиму были.

— Мамка продала их к весне.

— Она и нынче будет продавать.

Помолчали.

— Я их сейчас в костер составлю, — сказал Анатолий.

— Лучше в клетку, — сказала Антонина.

— Ну, в клетку.

Анатолий всадил топор в свежий, будто засахарившийся пень и принялся складывать тройники в «клетку».

Антонина развязала полотенце, разостлала его на широкой мягкой кочке и положила ребенка. Ребенок глубоко утонул в мягком, не тронутом осенью мхе, заворочался. Антонина прикрыла ему лицо одеялом и тоже пошла таскать тройники.

— Ты толстые-то не бери, — сказал ей Анатолий.

— Я и не беру, — сказала Антонина.

Тройники были увесистые, и когда Анатолий шагал с тройником по слежавшемуся мшанику, тот широко и мягко покачивался, несла Антонина — пружинил. Вскоре девочка заплакала и заворочалась в одеяле.

— Не трогай ее, — сказал Анатолий, — она уснет сейчас.

— Наспалась уже, — возразила Антонина. — Надо ей лицо открыть. Смотрит в небо и не плачет. Я уж знаю.

Антонина подошла к девочке, отогнула край одеяла, и та замолкла. Анатолий стоял над ними. Глаза дочери как бы искали что-то перед собой, потом уставились в небо и, темные, заголубели его далеким отсветом. Девочка улыбнулась.

— Пойдем, не мешай ей, — сказала Антонина.

Она распрямилась. Вспотевшая. Тоненькая. Усталая.

— Что-то голова иногда кружится, — сказала она.

— Чудачки вы мои две маленькие, — сказал Анатолий и тихо тронул ее плечи.

Антонина взяла его руки, прижала их ладонями к своим щекам и спрятала лицо.

— Чудачки вы, — сказал Анатолий.

— Пойдем отсюда, — сказала Антонина.

— Пойдем.

Он взял ее руки, прижал их к своим щекам, потом обернулся, отыскал глазами топор, поднял его с земли.

— Оставь его здесь. Никто не возьмет, — сказала Антонина.

Она вытянула из-под дочери полотенце, перекинула его через плечо.