Избранное
Шрифт:
Поближе к полдню иней отойдет. Теперь в воздухе останется только шелест. Вязы, березы, липы облетать примутся целыми кронами. Рядом с деревом от нежнейшего ветерка поднимается второе дерево, однако это всего лишь облако такой веселой, такой лепечущей, такой восторженной листвы. Настоящий двойник из чистого золота.
Молоденький черный кот под таким сверкающим листопадом ошалело носится по двору. Он гоняется за листьями. Он подстерегает их, он кувыркается с ними, он по ним катается. Кот взберется на высокое крыльцо и восторженно смотрит в воздух, в котором, замысловато снижаясь, плавают листья. Лапы у кота дрожат, усы топорщатся. Глаза разгорелись, как два крошечных осенних листка. Они трепещут.
С вяза срывается зеленоватый лист, он скользит по воздуху, как синица. Кот не выдерживает и прямо в воздух прыгает с крыльца. Он в прыжке подбрасывает лист и вторично бьет его лапой.
К полдню листопад утихает. И словно ничего не было. Только деревья поредели, сквозь березы, сквозь клены, сквозь ясень теперь уже далеко просматривается озеро со всей его холодной синевой. И так до сумерек.
Но к полночи опять зашелестит среди ветвей морозец. И в тишине кто-то громко, но мягко постучит мне в дверь с крыльца. Открою дверь, и на пороге вырастет мой кот. Он будет весь на задних лапах, он будет улыбаться и топорщить усы.
В правой лапе высоко над головой кот будет держать растопыренными когтями широкую смороженную чашу кленового листа. Из чаши будет подниматься пар. И только нужно наклониться, чтобы увидеть, как там, на дне, притаилась маленькая осенняя звезда, она только что скатилась из-под самого небосвода.
ОБЕЩАНИЕ
О чем я только не писал… Писал о реках, об озерах, о городах, о деревнях и поселках. И все же о многом я еще не сказал ничего. Я говорил о Изборске, но так мало; о реке Великой, но вскользь; о Михайловском, о Глубоком… Но только я подумаю о том, чего вообще не касался, у меня начинает кружиться голова.
Я писал о родниках, о половодьях, о рощах, но ничего не говорил, например, об островах. А в шестидесяти километрах от Пскова, вверх по Великой, есть Остров. Этот Остров не такой уж обыкновенный, ксендз Пиотровский в 1581 году так писал о нем: «…полагали, что Островом легко овладеть, и обещали взять его для забавы и ради присутствия короля, но когда увидели место, занимаемое крепостью, со всех сторон окруженное водой… то сейчас поняли, что труднее взять его видя, чем не видавши…» На нем не растут пальмы или кораллы, на нем не танцуют танец живота и не поют огненные песни полуобнаженные мулатки, но с этим Островом связано много геройских страниц русской истории, вплоть до последней войны. И я когда-нибудь обязательно напишу об Острове.
Ни разу в жизни я не писал о Барабанах. Ах, что такое барабаны! Как звонко раздаются они в гулком воздухе саванн или на равнинах сражений! Как эти дробные звуки наливают отвагой сердца солдат при какой-нибудь стремительной атаке! Когда эти Барабаны не стоят на шоссе Ленинград — Киев, а сами Атаки, егерские либо гусарские, — на правом берегу Великой, у того же шоссе. А Гусары! Гусары — простенькая деревенька в семь дворов. И вдруг да это были бы гусары настоящие, за шумным столом, с шампанским, с картами… Когда мелькают тройки, семерки, тузы. Тузы черные и красные, из той сверкающей колоды с золотым обрезом, а не деревенька, что на речке Синей, о семнадцати душах мужского и восемнадцати женского полу. Где Тузы, там и Слезы. На старинной дороге за сосновым бором приютилась эта деревня. И всякий раз, когда я прохожу или проезжаю мимо, начинаю видеть перед собой в засумеречневшем воздухе доброе, но строгое женское лицо. Оно смотрит на дорогу, по которой катят кареты, поезда, машины, танки, и синим скорбным взглядом смотрит эта женщина вслед пролетающей жизни, и в уголках ее глаз я вижу узенькую полоску печали и надежды. Такими бывают старые окна деревушки под дождями, под изморосью осенней непогоды.
Я о многом еще не писал и ныне написать обещаю. И о Слезах, и о Лаврах, о Гривах, о Палицах, о двух деревеньках с несколько общим названием — Гальский Мох и Бабий Мох. Бабий Мох — еще можно понять, но почему гальский там, где никаких галлов никогда не бывало, да и слышать о них не могли? И что за удивительная выдумка породила эти красочные названия? Как и сама деревня Выдумка, что выросла под городом Новосокольниками. И какой среди них богатый выбор, когда сам Выбор — скромный городок в сердце псковской равнины.
Быть может, деревня стоит-стоит да вдруг возьмет и превратится в Паву. Засветится нарядом ярким и горделивостью. И к ней уж если подступаться, так только с дарами. «А сама-то величава, выступает будто пава». Дары. Яхонты ли это, изумруды, жемчуга? Или простое детское лукошко земляники? Или девичья пригоршня колодезной воды? В жаркий полдень освежить горячие губы. Ведь стояла же деревня Губной Жар. Кому так пришло в голову назвать ее и почему? А Ложи? Что за ложи? Прохладные полуденные ложи на том самом бабьем мху или древние ложи псковичей, которые, по свидетельству немецкого путешественника Вундерера, выглядели в XVI веке очень странно? Одни полукруглые, другие продолговатые. На круглых обыкновенно спали женщины, а на продолговатых мужчины.
А что бы это за деревня с внушительным названием Князи? Князи в пять дворов, числятся по «Списку населенных мест Российской империи» в Опочецком уезде и при колодце. Уж не они ли приходили из-за моря на плавных ладьях, торговали с варягами и греками? Не те, что гоняли под звуки рожков и под собачий заливистый лай волков да лисиц по перелескам да возвращались к усадьбам могучими въездными аллеями. То были такие князи, которых не раз водили сквозь строй под барабанный бой да под палки, гнали в гибельные атаки под Аустерлицем или Порт-Артуром, возвращали по домам на костылях, а какие-нибудь Деревеньки встречали их горючими слезами. И сколько таких князей легло под Полтавой, Ревелем, Царицыном, Касторной, под Москвой?..
Москва и здесь была своя, да не одна. В Псковской губернии числилось их три. Одна Москва четырьмя дворами стояла при ручье в Островском уезде, другая Москва, тоже четырьмя дворами, семью мужиками и шестью бабами, жила при колодце в Холмском уезде, а Москва третья была небогатой усадьбой с теми же четырьмя дворами, но с одним человеком мужского и одним женского пола. Стояла она у озера Городня, в верховьях реки Торопы. Но года три назад с писателем Юрием Грибовым нашли мы еще одну Москву. Под Псковом, за деревней Середкой. Эта живописная Москва дворов на семь рассыпалась по плавным и уютным холмам. Мы вышли за деревню и просто так углубились в соснячок. И на самом краешке соснячка наткнулись на горку, из которой для всякой надобности возили рабочие песок. И среди разрытого золотистого песка виднелись какие-то странные проржавленные то ли сучья, то ли камни. Приглядевшись, я понял, что это кости, кости позвонков, запястья, коленные чашечки, черепа. И все кирпичного, ржавого цвета. Я осмотрелся попристальней и понял, что это курган. И подумалось мне тогда: какое же место древнее — Москва, из которой Грибов приехал, или та, по которой мы сейчас ходим? Давно с тех пор я собираюсь написать рассказ «Как мы с Грибовым в Москву съездили».
И напишу. Я напишу о новоржевской деревне со звучным пушкинским названием Дубровы. И возьму эпиграфом строки поэта:
На берега пустынных волн, в широкошумные дубровы…Я буду писать о странных и забавных кличках деревень: Двояки, Зятья, Поинье, Шаропупово, Блядно, Габоны, Зарема, Рай-Поле… Я напишу о таких названиях, которые странно слышать, — как, например, Езопы, Марызгалово, Цыбарово, Нагли, Птоломай, Херуга, Поплягино, Палачи. Или найду и вспою такую высокую деревню, как Вольная Петь.