Избранное
Шрифт:
А вот вам деревня Новгородка как раз на отворотке с шоссе Ленинград — Киев в сторону Пушкинских Гор. Здесь на месте убогой столовки поставили дорогое кафе. Деньги вложены, отделочные работы проведены куда с добром. Но что за уныние навевает этот блочный приземистый сарай. В него и входить-то страшно. А нет чтобы соорудить в сердце, в самом что ни на есть сердце благословенной Руси ажурное, резное, чисто художественное произведение архитектуры со всею благодатною нашей умелостью. Как это, например, сделали на родине другого нашего великого поэта — в Константинове у Есенина. Для ресторана поставлена огромная, по-царски исполненная изба — с резьбой, с бревнышками, крытыми лаком, с высокой крышей, с большими окнами, с гульбищами по-за окнами и с современной «цивильной» отделкой там, где это требуется.
Но и на этом пути нас подстерегают немалые опасности, когда мы рвение свое отдаем на откуп безвкусице, так милой сердцу многих и многих бюрократов. Десяток лет назад в Тригорском было решено поставить турбазу. Задумался ли кто тогда, что даже сами по себе два этих слова несовместимы, сближать их, ставить рядом — кощунственно. И вот теперь с самого раннего утра в таких укромных, таких романтичных кущах Тригорского парка, некогда навеявшего великому художнику поэтичнейшие строки романа, а другому великому художнику — гениальную оперу, в этом парке вы не можете найти себе места от неистово громыхающего утренней зарядкой репродуктора. А к своему глубокому смятению, некоторое время назад я вдруг услышал, будто в Пушкинских, некогда Святых Горах собираются строить какой-то научный центр по изучению наследия Пушкина, будут возведены неслыханных масштабов и капитальности строения, рядом с которыми Святогорский монастырь, дом поэта и тригорские помещения Осиповых-Вульфов покажутся уж чем-то столь затрапезным, что и смотреть-то на них будет грустно. А может быть, пока есть время, лучше нам одуматься. Да использовать эти колоссальные вложения там, где они нужнее, где в них есть настоятельная необходимость. Ведь творчество Пушкина и без того успешно и повсеместно изучается, есть множество музеев великого поэта, в Москве не так давно открыт прекрасный Центральный музей Пушкина в замечательном и необычайно соответствующем этому назначению особняке, а в Ленинграде есть и еще более мощное научное и исследовательское учреждение, которое так и называется: Пушкинский Дом.
Не следует нам забывать, что одна из отличительнейших черт нашего характера — скромность. И перед глазами встает Кончанское — столь же опальная усадьба другого нашего гения. Ах, как скромна и поэтична там незабываемая «светелка» Суворова, где великий полководец любил коротать свое вынужденное уединение! Там следы деловитой скромности пока что налицо. И это радует.
Вот мы шагали здесь семь осеней назад золотой березовой лощиной вдоль озера у подножия высокой деревни Смешово, деревни сказочно вознесенной на ветра, вознесенной под самое солнце между Псковом и Великими Луками. Здесь, на древних землях Руси, мы ходили с Виктором Васильевичем Васильевым по овсяному полю, избитому кабанами. Здесь кабаны выбивают овес, а на Пыщуганье, помню, на овсы выходили из лесов медведи по ночам. И Васильев, хозяин этих земель, потомственный крестьянин, выросший в бедности, окрепший в скромности, прошедший бедствия оккупации, сражавшийся с врагом, тринадцать лет руководивший колхозом и поставивший на ноги огромное хозяйство совхоза «Глубоковский», даже среди этих гор казался мне великаном, вровень с горами и с небом. С красивым, немного мрачноватым и тяжелым лицом, он был похож на пророка, большими жилистыми руками и увесистой походкой он смахивал на Микулу, открытостью белесого взгляда и шелестом густых, овсяного плеска волос он напоминал солдата.
Вот иногда совершенно крошечным кажусь я себе рядом с тем или другим человеком, со старой крестьянкой из Глубокого Евгенией Михайловной Лукьяновой, почтенной-почтенной созидательницей прекрасной деревенской семьи, поныне работающей в совхозе ночным сторожем. Рядом с ней я иногда чувствую себя мальчишкой. Такое же чувство я испытываю порою рядом с директором Пушкинского заповедника в Михайловском Семеном Степановичем Гейченко или рядом со многими другими достойными людьми, в том числе рядом с художником Алексеем Никифоровичем Козловым. И так не только здесь, в Глубоком, либо в Костроме, либо в Мантурове. Повсюду на всех концах России, где вдруг поднялись и поют в небе леса, позлащенные багряным дыханием берез, наших родных, наших ласковых матерей и сестренок, наших невест и наших возлюбленных, которые с нашими ненаглядными деревнями, да просто избами, прошагали по свету по нашим дорогам не одно столетие. Над ними свистел Соловей-разбойник, пировал под ними Василий Буслаев, громыхал своей сохой Микула Селянинович, проплывали над ними ковры-самолеты; летят самолеты поднебесные с дорожными огнями на крыльях, над ними же вздымаются в бесконечность наши ракеты.
ПОВСЮДУ И ВЕЗДЕ
Кленовая листва теперь повсюду.
Шагает женщина с коромыслом, покачивает на ходу два полных чистых ведра. И в одном обязательно кленовый лист. Так тоненько лист горит, на поверхности раскачиваясь. А из-под листа вода поплескивает на песок.
Пиджак сбросишь среди двора, дров поколоть минуту выберешь. Не успел оглянуться, подкладка вся позолотела. Шелестит на ветру.
К почтовому ящику за калитку спустишься, и вместо письма тебе лист золотой прислал соседний клен в подарок. Вернее — на память. Читай из такого письма сколько вздумается.
Я уже не говорю о двух золотых карпах среди двора в тазу. Лежат, подрагивают, мутно смотрят в небо, глаза пленкой подернуты. Дышат и не дышат.
И ласковый добрый лист опустился к ним с неба, накрыл их золотом. И сам вместе с карпами вздрагивает. Вздрагивание это похоже на беззвучное, на горькое рыдание.
ДОМ НА КРЫЛЬЯХ
Далеко на востоке, на кряжистых северных увалах над мглистой и своенравной Ветлугой, крыльцем крестьяне называют плечо вместе с ключицей. «Пошире крыльца-то ему вырезай», — говорила Васса Ефремовна дочери, когда вдвоем они мне кроили рубаху. Это короткое и стремительное слово на увалах произносят с особой напевностью, как бы подразумевая под ним нечто значительнее того, что принято понимать. Может быть, предполагают за нашим человеческим плечом в далеком таинственном прошлом возможность парения в бесконечном и полном превратностей воздухе? А может быть, наоборот, — угадывается за человечеством возвышенное и в полном смысле слова крылатое будущее.
Здесь, над Глубоким, я живу в доме с двумя крыльцами. Десятка два лет назад бревенчатую избу эту ставили для двух деревенских учреждений, для сельпо и еще для какой-то конторы. Пристроили два отдельных и вполне самостоятельных крыльца. Но учреждения повзрослели да выпорхнули из дома, само строение лет десять простояло брошенным да так и рассыпалось бы от времени, если бы мне не посоветовали дом над озером облюбовать.
Но иногда мне кажется, что дом этот возник однажды осенью из золота кленовой листвы, из ветра и еще из тонкой синевы озерной ряби. Он появился как-то на рассвете среди тишины и шелеста, среди безветрия и бега облаков, когда сердце замирает как робкая птица и стучит одновременно на всю вселенную. Два моих крыльца шумят и реют на горе совсем как крылья. В ночные тихие времена на крыльях отражаются, как на озерной глади, звезды, и от малейшего движения рассеивается вокруг них серебристый туман.
Когда поднимается ветер, дом неслышно расправляет над озером крылья. В такое время крылья гудят как осенние клены. Они поднимаются все выше и выше, и далеко видны становятся тогда просторы нашей равнины. Плечистые громады Иван-города. И огненные струи воздуха лижут валуны этих богатырских стен. А под стенами бегут сквозь ветер автобусы, большие и маленькие, в Таллин и в приморскую столицу на заливе. Там блещут золотыми соблазнительными телами статуи фонтанов Петергофа. А дальше, на озерах, — казематы под шатрами крепости Корела. Там изнывали в заточении жены Пугачева, Софья и Ульяна, сын и двое дочерей. И южнее тяжелыми жерлами башен глядится в небо, как бельмами, Порховская крепость и росами стремительной Шелони омывается…
Отсюда, с высоты, так ясно видны все ключи, что бьют из-под валунов, сочатся сквозь мхи, питают наши озера и реки. Они светоносны. Голубое свечение изливается из земли, и словно кто-то смотрит в небеса оттуда, из ключей, неистовыми синими глазами. Как будто это души наших предков, и наших внуков, и внуков внуков их.
Здесь в небе так радостно видеть, какая чистая, какая удивительная у моего дома душа. Она горит, как маленькая, но спасительная свечка. Ее огонь всего виднее в сумерки, когда осень скликает над озерами птиц. Когда стаями они появляются в нашем небе. Лебеди, журавли, гуси, утки… Все, кто беззащитен в пути, кто доверчив, кто устал и кому бесприютно.
Мы поднимаемся тогда с моим домом высоко над лесами. Наши оба крыльца реют в небе, их двери гостеприимно распахнуты. И осенние стаи листвы тогда зажигаются над каждым крыльцом, словно два маленьких золотистых костра. Мы смотрим зорко, нам видно, где в кустах, в шалаше или просто в таинственном месте замер охотник. Злые заряды огня и свинца притаились там в ружьях. Заряды не дремлют, они только делают вид, будто спят. Глаза охотников горят, а сердца их бьются яростно и глухо.
Уже месяц проклюнул над озером тонкие рожки в пустынной ночной синеве. Глухо щелкают под берегами курки. Вот теперь мы спускаемся долу и встречаем усталую стаю. И огонек горит в окошке. Там свеча, такая добрая, такая тихая, приветливо трепещет и говорит, что здесь на озере сегодня ночевать не стоит, здесь опасно. И все, кто в небе, кто там, на поднебесных дорогах ветра и мечты, так хорошо понимают друг друга, особенно когда в окошке приветливый и добрый огонек. И грохотом тревожных добрых крыл сегодня вечером наполнится мой дом. По комнатам — движение и гомон, дыхание, усталые улыбки, устройства на ночлег.