Избранное
Шрифт:
И вот они, настороженные невесты Алексея Козлова, среди увалов, охваченных тревожным огненным ветром. Эти гордые и замкнутые красавицы словно и впрямь вышли за деревни и несут какую-то вещую стражу, стражу целомудрия и преданности. Не они ли ждут нас, ждали наших отцов и будут ждать сыновей наших на увалах за Ираклихой, Сусанином, Опеченским Посадом, Святыми Горами, Стругами Красными… Мне не забыть, как несколько лет назад Алексей Козлов, уже известный художник, приехал в Глубокое, встал над хутором Нечистово и задохнулся от величественной панорамы озера и далей. «Русь, — только выдохнул он восхищенно, — вот она, Русь!»
О эти величественные женские доли от мужественной Ульяны с псковской иконы XIV века до озаренных пронзительным солнцем провинциального городка женщин Лактионова, замерших над весточкой с фронта! Да, перед нами лежала Русь, Русь давняя и Русь нынешняя, те самые хрустальные родники северной деревни, вспоившие целомудренную в своем материнстве мощь требовательного женского духа, благодаря которой, может быть, только и выстоял русский человек на невыносимых дорогах труда и войн его истории. Отсюда эта нежная и в высшей степени серьезная красота наших невест и возвышенная робость, порою переходящая в замкнутость, наших жен, сестер и матерей.
О этот высокий свет над нашими полями! Луна! Ах, если бы это была луна! Это медное яблоко. Это вспыхнувший и оборвавшийся над морем парус рыбака. Это, наконец, чей-то стремительный и напряженный глаз, он страшен в своем равнодушном сиянии. Быть может, это волк глядит на нивы из-за леса? Или ночная птица филин смотрит тебе в душу и не мигает? И просвечивает душу, как озеро, до самого дна. Приехав на Ветлугу с Волги и потрясенный мощью лунной ночи, я писал двадцать лет назад под впечатлением пейзажей Алексея Козлова:
В полдвора с долговязой ивы тень от галочьего гнезда. И от лунной от мглы молчаливой сердце падает, как звезда. Заклубились в туманах деревни, веет страхом из темных ложбин, будто тянутся стаями древними журавлиные толпы былин. Здесь Вольга на неметаном сене спит с дружиной, коней привязав, синеватые лунные тени набегают коням на глаза. Сивый леший приплелся с болота и, трусливо ушами прядя, задыхаясь от сладкого пота, заплетает хвосты лошадям. Будто во поле пашет Микула, громыхая каленой сохой. А хазары, распяливши скулы, объезжают его стороной. И в сиянии месяца мглистого, когда сосны гудят на ветру, поднимается к звездам неистовый синеглазый дубовый Перун. Я иду этой ночью былинной в родниковый мерцающий сказ. А луна озаряет равнины, словно волчий оскаленный глаз.Русская музыка, русская литература, живопись веками питались этой жутковатой поэзией северной деревни, где земля смыкается с небом, где человек уходит пахать куда-то высоко под облака. Где в народных повериях ошеломляющими знамениями предварялись великие и малые события: войны, болезни, засухи. Где от губительного вражеского нашествия города и деревни уходили в облака или опускались в глубокие воды бездонных озер и ключей. Не оттуда ли вышли мы, наши скромные, но непобедимые предки с жилистыми руками пахарей и светлыми глазами певцов…
Посмотри туда, склонись над озером, покажи ему свое доброе сыновнее лицо, так чтобы глаза твои отразились в нем до самого дна. И ты увидишь там, под водами, несметные таинственные города с высокими и округлыми крышами, с куполами голубой и зеленой черепицы, с колоколами и звонницами, со столбами и переходами. Ты видишь, как оттуда поднимается люд?
Они выходят на берега, вон двинулись по равнине. И там и здесь на холмах и увалах затеплились огни деревень с родниковым светом в окнах. Это оттуда звездными ночами поднимаются в небо стаи дивных лебедей, и вон уже стаями, стаями летят по холмам на рассвете самолеты, шумят машины, и на Луне вспыхнул золотом яркий вымпел. И отсюда, с земли, видно, как горит тот вымпел на светиле, словно дивная почтовая марка.
Подними теперь лицо свое от ключа, от родника родного, окинь, окинь свою землю пристальным взглядом хозяина, взглядом художника, певца, поэта.
Русскому искусству всегда была присуща неброская, но мощная фантазия, она как бы произрастала сама из себя, из нутра своей души, увлекая за собой все окружающие предметы — поля, перелески, избы, дела и события. Вспомним лунные ночи Маковского или Куинджи, предгрозовые пейзажи Васильева, утренние чащи соснового леса Шишкина, «Тракториста» Пластова, разрезающего в сумерках краюху хлеба, и охваченную пламенем ночную избу Алексея Козлова, перед которой в поле на переднем плане горит деревенская грубая свеча. Бесконечность своего мудрого отношения к богатству и к бедности, к молодости и к старости, к жизни и к смерти простой русский человек всегда черпал из своей приверженности к труду, к его повседневной священности. И в древней былине, и в дедовской песне, и в современной частушке или простенькой припевке не было и нет даже отдаленного мотива стяжательства в работе, а на первое и самое почетное место всегда выступала и выступает духовная и даже эстетическая сущность труда.
Когда месяц висит над нивой как забытый и обесцвеченный серп или когда кузнечик, этот вечный труженик, как маленький комбайн, колышется в траве, приходят в голову возвышенные размышления о наших землях, которые вот уже более тысячи лет вскармливаются мозолистыми руками русского человека. На Сухоне, на Волхове, на Валдае труд никогда не был парадом или забавой, и в русской живописи эта благородная черта народного характера всегда воплощалась именно так. Вспомним «Бурлаков» Репина, «Кочегара» Ярошенко, «Железную дорогу» Савицкого, «Прачек» Архипова… И уже на новой поре, но с прежней строгостью и скромностью мы видим труд на полотнах Пластова. И в то же время никогда не уходила из-под кисти русских живописцев нежная струйка романтики, которая украшает отношение простого человека к любимому делу. Каким-то вечным теплом, радостью надежды и просветления дышат такие полотна, как «Летят самолеты» Малаева или «Обратный» Архипова. Здесь, среди солнца и силы земли, люди сообща трудятся в поле, а там подросток после утомительной дороги возвращается на подводе к дому, и ранний свет прохладного утра расступается перед ним, как бы приоткрывая манящие дали жизни. Своей поэтичностью и наполненностью ожидания от жизни чего-то необыкновенного эта работа Архипова замечательно перекликается с повестью Чехова «Степь».
Лучшие творцы искусства нашего любили подчеркнуть, что простой человек всегда стремится как-то так сделать свое дело, чтобы сам процесс его остался вроде незаметным, не выставлялся напоказ, чтобы в нем было нечто от сокровенности, от маленького чуда. Вроде все получилось само собой. Именно так любил работать Чехов, и черта эта в нашем характере не от слабости, не от замкнутости, а от скромности и ощущения обилия сил. И олицетворения в наших песнях и в наших поэтических представлениях жизни всегда стоят на грани, где соединяются высокое и повседневное, могучее и внешне вроде совершенно неприметное.
То не ветер ветку клонит, не дубравушка шумит. То мое сердечко стонет, как осенний лист дрожит.Здесь сама дрожь ощущалась как состояние сердца и сопоставлялась с шумом дубравы, с ходом ветра и с ласковым трепетом осеннего листа. Рядом с потрясающим эпическим звучанием стоит как бы незамысловатый образ лирического звучания, подчеркивающий непоколебимую покорность ходу жизни, но не сломленность ею.
Извела меня кручина, подколодная змея… —