Избранное
Шрифт:
На сыгровку Капельдудка явился немного волнуясь, клапаны трубы еще плохо слушались огрубевших пальцев.
Место Капельдудки было возле самого дирижера. Когда все сели и разложили ноты, Савелов увидел над собой седой бобрик и знакомые глаза Горностаева. Профессор смотрел прямо на Капельдудку, и рот дирижера, прикрытый чуть-чуть усами, улыбался.
Они поздоровались так просто, как будто расстались только вчера.
— Как водопровод? Починили? — спросил неожиданно Горностаев.
Капельдудка засмеялся.
— Починили… Я, Алексей Эдуардович, был…
— Знаю… Выгозеро… Повенчанская лестница… Я следил…
Они помолчали.
— Алексей Эдуардович, — сказал он негромко. — А долго же вы не знали о моей специальности.
— Глупости! — ответил профессор сердито. — Я знал, кому оставляю ключи…
Это был единственный случай, когда профессор соврал. Капельдудка хотел подойти к Горностаеву ближе, но профессор уже выпрямился и постучал палочкой о пюпитр.
— «Марш милитер»! — приказал он отрывисто.
В этот вечер Капельдудка фальшивил бессовестно.
1936
Жалоба
Это случилось в большой московской газете. Бритоголовый парень, в зеленом ватнике, испачканном глиной, вошел в комнату и плотно прикрыл дверь.
— Есть жалоба, — сказал он тихо.
— На кого?
— А вы звонить не будете?
В редакции, привыкли не удивляться ни посетителям, ни странным предисловиям: журналист с улыбкой взглянул на осторожного собеседника. Он сидел на краю дивана, гладил колени огромными красными ручищами и упорно рассматривал ковер. Видимо, этому сумрачному парню было не так-то легко расстаться с секретом.
— Ну, что же, — сказал журналист, считавший себя проницательным человеком, — звонить не будем. Так на кого же вы жалуетесь? На рабочком? На десятника?
— Нет…
— На кого же?
— На НКВД…
Парень покосился на дверь и сказал еще тише:
— Я не сумасшедший… Я просто вор. Вчера меня выгнали из лагеря.
Ежаком его окрестили недаром. Было действительно что-то недоверчивое, ежистое в его привычке вбирать голову в плечи, сидеть поджав колени и говорить, не глядя на собеседника.
На редкость колюч был Ежак. Крупные кости всюду выпирали из этого парня, торчали скулы, локти, колени, даже под пиджаком обозначались тощие ключицы, ребра и позвонки. Ни одной мягкой, округлой линии не было у Ежака. Однажды на бульваре его взялся изобразить «холодный художник». Усаживал, примерял, мазал углем и наконец, вернув трешницу, с досадой сказал:
— Не вышло… Таких, как ты, только по линейке чертить…
Он казался слабым, но был удивительно жилистым, этот тощий, точно на азовских рыбалках вяленный парень.
С тех пор как умер отец и Ежак удрал из Донбасса, он успел объехать всю страну. Он жил в каменоломнях под Новороссийском, ночевал в старых фортах Владивостока, старательно загаженных японскими интервентами, и прятался от облав в склепах на сочинском кладбище.
В пятнадцать лет он еле читал, но знал уже, что в Таганроге возле собора торгуют шинкари, что в Мурманске в переулке за банями скупают у матросов кокаин и часы, а в Ленинграде, возле Елагина моста, под маркой доктора живет «медвежатник» [79] из Кракова.
79
«Медвежатник» —
Настоящим вором Ежак стал только в Москве. Здесь он справил пиджак с подкладкой-карманом, завел кольцо с ножом вместо камня и стал работать в трамваях. От старших приятелей он быстро усвоил, как нужно брать «на вежливость», «на испуг», «на растерянность», как уходить от милиции и держаться со следователем.
В угрозыске, впрочем, Ежак не был ни разу. Случилось так, что этот костлявый, не слишком ловкий парень шесть лет безнаказанно заглядывал в чужие карманы.
…Были облавы, аресты, высылки и суды. Пересохло Сухаревское болото, на Хитровом рынке, испепеленном, взорванном и перекопанном, давно зеленел сквер, Марьина роща стала славиться не ворами, а универмагом. Город быстро очищался от «городушников», «скокарей», [80] «ширмачей» [81] и прочих мастеров уголовщины.
80
«Скокарь» — вор-домушник.
81
«Ширмач» — карманник.
Приятели Ежака, привыкшие к «балеринам» [82] и «фомкам», специализировались теперь на выемке грунта и замесах бетона, только этот вор, точно родившийся в краденой сорочке, продолжал кочевать по Москве.
Нельзя сказать, чтобы он был опытнее или способнее других московских воров. Вернее, Ежак никогда не увлекался настолько, чтобы потерять голову. Кражи не были для него ни искусством, ни спортом. Ежак воровал неуклюже. Руки его всегда потели от напряжения и неловкости. В случае неудачи он стремился пробиться к выходу и соскочить на ходу.
82
«Балерина» — орудие взлома.
Приятели посмеивались над Ежаком: третий год он уже жил в Москве, а все еще не понимал толка ни в коньяке, ни в портсигарах, ни в бабах… Что-то наивное, ребяческое чувствовалось в этом сумрачном парне.
Однажды вместе с одесситом Грачом Ежак нацелился на пассажира в трамвае. По уговору Ежак должен был пройти мимо и расстегнуть пиджак своей жертвы. Грач брался сделать все остальное.
Пассажир читал «Крокодил». Ежак подошел и тоже заглянул в журнал. Грач ожидал условного знака, но Ежак вдруг вытянул шею, задвигал бровями, зафыркал, заулыбался… Этот костлявый парень оказался смешливым.
Вагон опустел. «Брать старика» было поздно. Приятели слезли с трамвая.
— Заслабило? — спросил Грач со злостью.
— Смешно, — ответил простодушно Ежак. — Пойдем найдем номер.
После этого случая с ним отказались работать. Ежак прослыл дураком.
Он стал промышлять в одиночку… У Ежака был свой взгляд на московские трамваи. Он избегал, например, одиннадцатой линии, потому что трамвай этот минует вокзалы, опасался «А», потому что на бульварах всегда много милиции. Зато, как большинство московских карманщиков, он предпочитал шестой номер, особенно в дни футбольных встреч и бегов.