Избранное
Шрифт:
Ежак с глубоким недоумением взглянул на собеседника.
— Нет, филоном я не был. Тут история хуже… Мне срок решили скостить…
— Не понимаю…
— И я, извиняюсь, запутался… Документы — четыре паспорта на руках… За что сижу — никому не известно. Приехал один с ромбами… Коменданту выговор, дежурного под арест, меня — в канцелярию. «Вы что же, спрашивает, вор или любитель приключений?» — «Вор, говорю, обыкновенный тридцатипятник, даже ширмач». — «Странно. Приводы имеете?» — «А как же, шестнадцать». — «Где судили?» — «В Москве… пять лет с изоляцией».
Чем гуще заливаю — тем хуже выходит… Начальник сначала поверил, а потом спохватился. «Ну и врете, говорит, только неизвестно зачем… Мы держать чудаков не можем…»
Ежак усмехнулся.
— Какой я чудак? — спросил он, не глядя на собеседника. — Шесть лет ворую. Вот вы, скажите… Имел он право или нет списывать меня раньше срока?
— Ведь вас не судили… Какой же ваш срок?
Ежак подумал:
— Ну, если б судили… наверно, по тридцать пятой… Года три верных… Ну, так как же? Поможете?
Он положил на стол самодельный конверт, нахлобучил ушанку и вышел…
Журналист не сдержал своего слова. Как только захлопнулась дверь, он снял трубку и позвонил начальнику одной из шахт метро.
Ежака взяли проходчиком. Путевку под землю он принял с недоверчивой радостью, точно сомневался в успехе затеи.
— Чисто-о… — сказал он смущенно, — теперь бы печать поставить для верности…
И, забыв попрощаться, загрохотал сапогами по лестнице.
Звонков не было. Писем тоже.
Через год, разбирая записные книжки и дневники, журналист нашел клочок волгоканальской листовки. На ее обороте прямыми печатными буквами, какими пишут для стенгазет, было выведено:
В жалобный ящик. Секретно
Прошу ответить
Может или нет начальник заявлять: какой ты вор, если еще не имеешь привода. А когда начинаешь доказывать по существу, то отвечает: ступай, ступай, не морочь мне голову, она и так заверченная.
Скажите еще: имеет право соцвред (бывш.) дойти до лагеря собственным убеждением, но без привода.
Прошу расследовать быстро, потому что работать как-то надо, а хода нет.
Очень надеюсь Н. И. Ануфриев
(Ежак).
Видимо, жалоба писалась на улице. Шел дождь. Буквы расползлись и раскрасили бумагу.
Журналист вспомнил ватник, испачканный глиной, стриженую упрямую голову, тяжелые руки, лежавшие на коленях… Не мог вспомнить только лица. Неохотно поднимал его посетитель в тот вечер.
Где находится «бывший соцвред», добравшийся до Волгоканала «собственным убеждением», по-прежнему неизвестно.
Быть может, книгу эту купил у выхода из шахты парень в брезентовой шляпе и богатырских сапогах — усталый, мокрый и радостный проходчик Ежак.
Быть может, книга сунута в карман форменной куртки, а хозяин ее осторожно и зорко ведет поезд по гулким тоннелям метро.
А возможно, что, кончив работу, молодой дежурный одного из подземных дворцов слез в Сокольниках, лег на траву и хохочет, узнав себя в авторе жалобы.
Где вы, Ежак?
1936
Арифметика
Прежде чем выдать Рябченко двустволку и четыре патрона с волчьей дробью, правленцы колхоза жестоко поспорили.
С одной стороны, кажется, лучше сторожа не найти. Хоть к самому Госбанку ставь старика. Батрак… Крючник Самарского затона.
Старожил. Верно, нажил к шестому десятку грыжу, но вытаскивать риковский «фордишко» из грязи все же звали Рябченко. Впрочем, старик — слов нет.
С другой стороны — полукалека. На левой руке вместо пятка один палец остался. И тот в полевых работах ни к чему — мизинец паршивенький… Шутка ли, два амбара с зерном. На днях выезжать в поле. А у сторожа вместо руки — одна култышка.
Спорили до сухоты в глотках, пока председатель не вызвал самого кандидата в сторожа. Огромный, как звонница, Рябченко тотчас явился, счищая с рубахи рыжий конский волос. Между делом собирал старик по конюшням вычес на экспорт, — к осени обещали ему отрез на штаны.
Все уставились на рябченковскую култышку с бобылем-мизинцем, а председатель сразу спросил:
— Тут народ хочет констатировать. Инвалид ты или еще не вполне, и по какой причине пальцев нет.
Рябченко покосился на култышку.
— Это — Федор Игнатьича… то есть Федьки Полосухина дело… Арифметике меня обучал.
— Арифметике?
— Ей самой, — равнодушно ответил Рябченко. — Кто из старожилов, тому это известно. Однако могу объяснить.
Он потеснил сидевших вдоль стенки и, глядя на катанки, рассказал забытую в 1933 году историю полосухинской арифметики.
— Чтобы не соврать, в тысяча девятьсот четырнадцатом году решил я уйти наконец от Полосухина. Объявил хозяину о желании, а Федор Игнатьевич возьми да упрись: «Добатрачивай у меня до покрова, тогда получишь два мешка пшеницы и головки яловочные… Нет — от ворот поворот!» Так и не дал. Вот тут и, вышла арифметика.
По молодости, второпях решил я свое же заработанное у Полосухина скрасть… Мешок унес, а на втором попался. Навалились на меня втроем, то есть сам Полосухин, сын Григорий и мельник, полосухинский зять.
Навалились, связали. А сам Федор Игнатьевич волосы мне закрутил и спрашивает: «Ну, дружок, арифметику знаешь?» — «Нет, отвечаю, не знаю, Федор Игнатьевич». — «А это, дружок, дело не трудное… Я тебя научу, до старости не забудешь».
Говорит, а сам волокет меня к чурбашку — два года я на нем хворост рубил, — а сыну приказывает (парнишка был рябенький, картавый, лет семнадцати): «Принеси, Гриша, топор, смотри, как воров учить надо».