Избранное
Шрифт:
— Денис Антоныч это, — сказал он, подмигивая. — Слышь, голос сдобный, крупичатый. А товарищ Микрюков тот в нос себе говорит, гулькает вроде. А Ершов с конной фермы просто шипит, как гусак или лампа паяльная. У него после бани конфузия горла.
— Что же делать?
— А возможно, Зазубрин это, — сказал сторож в раздумье. — Голос у него путаный, мутный… С бабами тенор, с прочими бас. Опять же после выходного — петух петухом. Не пойму я таких голосов.
— Черт бы вас побрал! — закричал Митя, озлясь. — Дайте трубку, у меня жена рожает, я не хочу вас слушать!
Но сторож не обиделся.
— И не слушай, — сказал он спокойно. — Я человек старый, болтливый, а у вас баба, то есть супруга опорожняется. Случай серьезный.
Он сложил руки фунтиком и закричал в трубку:
— Тихон Захарыч! Алло. Замолкни. Алло, это я, Павел Петров… Здравствуйте, товарищ Зазубрин! Тут жена итеэра по первому разу рожает. Ольга Ивановна… Будь добр, прервись…
И трубка действительно замолчала. Митя отчаянно завертел рукояткой.
— А ждете кого? — полюбопытствовал сторож.
— Мальчика, — сказал Митя сердито.
— Значит, сынка… Мальчик всегда приятнее девок. Только мараются чаще. Звоните, звоните… Я тихо.
Он постоял, хотел еще что-то добавить, но вдруг махнул рукой и вышел на цыпочках, отчаянно скрипя сапогами.
Митя долго не мог дозвониться. Слышался девичий смех, щелчки, гудение мотора, потом откуда-то просочился томный, щекочущий голос гавайской гитары, и в довершение мук, испытанных Митей, за окном раздался топот босых ног и восторженный детский крик, почти визг:
— Ой, тетечка Лиза! Ой, скорее! У Семеновых дачница родит.
А когда удалось перекричать и гавайскую гитару, и веселых девиц, оказалось, ехать в Москву невозможно: машина разута, дурит карбюратор, а главное, к шоферу приехал из Мурома тесть.
И все-таки через час они выехали. Не в Москву и не на машине, а в соседнюю районную больницу на лошади, которую догадался запрячь разговорчивый сторож.
Ольга держалась молодцом. Ни упреков, ни слез, на которые она была далеко не скупа. Вздернув гневную бровь, молча влезла на телегу, поправила юбку и, отвернувшись от мужа, задумалась о своем.
Несмотря на тревогу, Митя невольно залюбовался женой. Губы ее от частого покусывания потемнели, окаймленные нежной тенью глаза глядели спокойно и строго, а на висках и худенькой шее чудесно светились пушистые пряди.
Едва они выбрались в поле, как дядя Павел бросил вожжи, и лошадь сбилась на шаг. Запах теплой кожи, дегтя и сена, мелькание крепких белых ляжек, смешной хвост-обдергашка с черной репицей, видной сквозь редкие волосы, пыль, летящая на овсы низко и косо, — все это было так знакомо, обыденно, скучно, что казалось, едут они давным-давно, чуть ли не целые сутки.
Долго сердиться Ольга не умела.
— Эх, ты, теляпушка, — сказала она, посветлев. — Кисель Киселевич.
— Да я…
Ольга покровительственно, точно старшая, похлопала его по руке.
Они ехали среди овсов, голубых, влажных, высоких. Длинная утренняя тень не спеша переступала ногами и встряхивала головой.
Дядя Павел повернул к седокам доброе потное лицо.
— А ведь солдатка тоже тут родила, — заметил он неожиданно. — На покрова, в 1903… Ей-богу!
Он указал на овражек, поросший ольшаником.
— Одна?
— Нет. Я помог, — сказал дядя Павел спокойно. — Я к медицине очень способный… Да и дело нехитрое. Твердость только надо иметь.
Ольга посмотрела на темные, неторопливо-спорые руки дяди Павла и зябко повела плечами.
— Нельзя ли скорее, — попросила она.
— Раньше вечера все равно не опростаться, — сказал дядя Павел резонно. — Я уже знаю. А родила солдаточка так.
Он сел поудобнее и не спеша стал рассказывать, как пришлось носить воду в картузе за две версты и завязывать пуповину шнурком от кисета.
Долго страдала солдатка, и долго гудел дядя Павел, вспоминая подробности диковинной встречи, а заодно и свадьбы, и крестины, и похороны, и прочие интересные случаи жизни.
Умолк он только на краю города, у водокачки, да и потому только, что надо было погонять ленивую лошадь.
Они стали подниматься в гору к больнице по скверной булыжной мостовой. Ольга совсем притихла. На маленькое смуглое лицо ее набежала тень, как будто они въехали в рощу.
— Главное — спокойствие, — посоветовал Митя.
— Я спокойна.
А между тем оба трусили одинаково сильно.
Все спали в больнице, когда они поднялись на крыльцо и забарабанили в обитую голубой клеенкой дверь.
Сестра не захотела будить главного доктора из-за такого обычного случая, но Митя решительно выступил вперед и с неожиданным апломбом соврал:
— Передайте — Зыбин. Архитектор с женой (Ольга поблагодарила его улыбкой). Случай патологический, трудный. Будите… Я отвечаю.
Ольгу немедленно увели в ванную комнату, но главного врача не позвали.
— Это безобразие, подлость. Я ему устрою бенефис, — пообещал Митя, топчась в коридоре.
Он был возмущен медлительностью сиделок и нянек, их равнодушием к такому исключительно важному случаю. Все они двигались не спеша, разговаривали о каком-то шифоне и даже смеялись, точно ничего не произошло.
Одна из них, пожилая, с лицом цыганки, чеканенным оспинами, сказала спокойно:
— Зря не волнуйтесь. У нас процент небольшой.
— Какой процент?
— Петр Петрович — прекрасный хирург, — ответила сиделка уклончиво.