Избранное
Шрифт:
Они молча оделись, перешли площадь и поднялись на второй этаж гостиницы, где жили немецкие консультанты.
Войдя последним, Август Карлович повернул ключ в замке и спустил шторы.
— Ого, — заметил директор, — значит, секрет?
Август Карлович не расслышал.
— Да, да, — сказал он, — скоро я буду в Германии. У меня в Лейпциге семья — вы понимайт?
Август Карлович наклонился и вытащил из-под кровати знаменитый сундук. Мастер заулыбался ему, как старому приятелю, он снял пиджак и погладил сундук по крутой спине.
Замок был старинный, со звоном, каких уже не делают в Золингене. «Тилим-бом!» — сказал сундук, распахиваясь, и директор с любопытством взглянул через плечо Августа Карловича.
Это была вместительная копилка технического опыта — целая библиотека, завернутая в толстую сахарную бумагу. Объемистые справочники лежали рядом с чертежами цойтовских машин и старинными словарями с фотографиями канадских заводов. Были здесь еще складные метры, респектабельные прейскуранты, готовальня, лекала и даже образцы целлюлозы, похожие на тонкие вафли.
Дроздов с любопытством разглядывал все это аккуратно разложенное по стульям богатство. Но чем дальше опорожнялся сундук, тем скорее любопытство директора сменялось разочарованием. Все, что вчера представляло огромную ценность, сегодня уже превратилось в историю.
— Вот, — сказал Август Карлович великодушно, — пусть кто-либо берет и пусть читайт!
Дроздов засмеялся.
— Стриженому расчесок не дарят. Лет бы пять назад мы вам во какое спасибо сказали!
— А сейчас?
Поздно, Август Карлович, теперь это… как бы сказать, вроде сундука полишинеля.
— Это вы сериозно? — спросил немец, опешив.
— Вполне. Спокойной ночи, герр Реймер.
Дроздов простился и вышел. Август Карлович машинально сложил книги и захлопнул сундук. «Тилим-бом!» — сказал замок насмешливо.
Пинком ноги Реймер отшвырнул сундук под кровать и подошел к окну.
В старом сосновом лесу, окружавшем завод, горели сильные лампы. Строители не успели поставить столбы, поэтому белые шары висели на разной высоте среди сучьев и хвои.
Август Карлович надел шубу и вышел на улицу. На просеке, возле пакгауза, стоял длинный товарный состав. Парень в буденовке и лыжном комбинезоне просовывал стропы под квадратный, должно быть, очень тяжелый ящик.
Август Карлович тронул грузчика за плечо.
— Что это?
— А кто его знает, — сказал парень, не отводя глаз от груза. — Каландр какой-то, шестьдесят вагонов — одна машина.
— Гамбург?
— Нет, Ленинград.
Август Карлович снова вспомнил о вежливой улыбке директора. Досада росла, как изжога.
— Сундук полишинеля, — сказал он громко. — Nat"urlich! [87] Да, это есть опоздание.
Грузчик хмуро взглянул на пожилого человека в расстегнутой шубе.
87
Разумеется! (нем.)
— Опоздали, опоздали… — сказал он, озлясь. — Вся ночь впереди…
И, отвернувшись, громко добавил:
— Вот вредный толкач!
1937
Настоящее
В четыре часа утра техника Зыбина разбудила жена.
— Скорее, — сказала она шепотом. — Ой, Митя, скорее. Кажется, уже началось.
Сонный Митя закинул руки за голову и с наслаждением выгнулся на тахте.
— Слышу, слышу, — сказал он лениво. — Опять паника, Оля.
Зная мнительность жены, Митя был спокоен. Уже три раза после суматошных сборов выезжали они к московскому поезду, и три раза, остановив лошадь в поле, Ольга говорила виноватым и жалобным голосом:
— Ой, Митя… Ну, какая же я трусиха. Вот и прошло…
И они возвращались обратно пешком в певучем густом зное августа, по дороге, белой от солнца и пыли. А вокруг желтели посевы льна-кудряша, лениво громоздились крутые облака и кузнечики проносились над дорогой, разметав огневые подкрылья, такие трепетные и яркие, что страшно становилось за сухие поля. Набегал ветер — тогда миллионы маленьких круглых коробочек льна начинали чуть слышно звенеть. И так всю дорогу, до балки, за которой начиналась деревня; короткие синие тени, пыльный болиголов, мерцание птичьих крыльев над головами, песни, льющиеся с высоты на пересохшее поле холодными тонкими ручьями, и смутный звон, похожий на шепот, — сытый, ленивый шепот горячей земли.
Митя не сердился нисколько. Из-за этого стоило проснуться хоть в четыре утра. Неловко только снова звонить в соседний дом отдыха, выпрашивать для роженицы легковую машину…
— Ты это всерьез? — спросил он сквозь сон. — надо же наконец разобраться.
— Скорее! — приказала она.
И Митя очнулся.
Ольга стояла возле тахты в одной рубашке, не надев даже тапочек. Странно сгорбившись, наклонив голову, она прислушивалась к чему-то, слышному только ей. Потом осторожно выпрямилась, тихо, точно боясь поскользнуться, прошла в соседнюю комнату и стала собираться в дорогу. Всегда нерешительная, немного суматошная, она сразу изменилась необычайно. Лицо стало озабоченным, острым, чужим, голос повелительно резким, какого Митя не слышал ни разу. Она не просила: распоряжалась как человек, имеющий право командовать. Быстрыми, точными движениями открыла саквояж, положила халат, белье и накинула пиджак на плечи оробевшего Мити.
— Скорее, — повторила она.
Это было настоящее. Митя так растерялся, что не смог даже надеть как следует туфли. Так и побежал к сельсовету с развязанными шнурками, сминая голыми пятками задники.
Пчельник… сани… колода… крыльцо. Двери настежь. И сторож не спит — какая удача!
Старенький эриксоновский телефон закряхтел, застонал, готовый рассыпаться, но ответил неожиданно громко и бойко: «Готово». Потом помолчал, плеснул в ухо Мити жиденьким звоном и вдруг сказал наставительно:
— За неисполнение штраф! Точка. Запишите по буквам Козьма… Ульяна… Цецилия… Егор… Константин… Иван Краткий… Никита…
— Повесьте трубку! — крикнул Митя в испуге.
— Не хулигань, — сказал бас. — Я тебе такое повешу. Харитон… Ольга… Тарас… Не стучи. Мягкий знак. Катерина…
— У меня жена родит.
— А у меня торфа горят.
— Я пожалуюсь.
— Хоть Калинину. Двадцать два, дробь шестнадцать. С красной строки.
В отчаянии Митя швырнул бесполезную трубку. Сторож поднял ее, прислушался и заулыбался как старому другу.