Избранное
Шрифт:
— Вот я с ним и поговорю, — повторил Митя упрямо.
Но когда, скрипя половшими, быстро подошел доктор, тяжелый, самоуверенный, с оттопыренной властно губой, и сунул холодную руку, Митя как-то сразу смутился и, забыв о бенефисе, стал просить умоляющим шепотом — обследовать, проследить до конца, отнестись повнимательнее, то есть то, что всегда говорят в таких случаях молодые мужья.
Доктор посмотрел сверху вниз на притихшего техника, гмыкнул и ничего не ответил.
— Опорожнится, — сказала сиделка ласково. — Женщина ладная, широкенькая.
— Скоро?
— А вы пройдитесь, — посоветовал Петр Петрович, зевнув. — Погуляйте… искупайтесь, Замечательный город!
И Митя пошел, сам не зная куда, — по высокому деревянному тротуару, вдоль забора, на котором лежали тяжелые лапы деревьев.
Утро было неяркое, тихое. На теневых скатах крыш и канав блестела еще роса. Дым слоями ложился на улицы, придавая земле чернильный оттенок.
Мите стало грустно — точно ушел поезд, оставив его на перроне. Один. И как это быстро случилось. Только вчера, собирая в лесу костянику, читали в «Известиях» сводки о боях на Янцзы, ругались из-за пустяков. А сегодня… Что же будет? Ольга так боялась этого дня.
На город, белый и пыльный, смотреть не хотелось. Все здесь было почтенно, добротно и скучно. Старые, казенные дома с колоннами и бутылками балюстрад, кружевная деревянная гниль, из-под которой поблескивают мутные глазенки особняков, низкая галерея торговых рядов, глухие заборы, запах кожи и сена, жестяные овалы страховых номерков, и посредине города сквер с цементным обелиском, крашенным суриком. На фронтоне одного из домов висел еще герб — добрый губастый лев и медведь навытяжку возле ботфорты…
Он попытался представить больницу, толстого доктора, Ольгу на операционном столе — и не смог. В глаза настойчиво лезла всякая мелочь, вроде зеленых новеньких урн или пестрых мыльниц в витрине. «Эгоист! Мальчишка!» — сказал он с досадой и пошел напрямик через площадь.
Дядя Павел еще не уехал. Митя встретил его на базаре в гончарных рядах. Разговорчивый сторож стоял среди женщин и, держа на ладони большой кувшин, объяснял продавцу, какой веселый звон должен быть у посуды. Увидев Митю, он заулыбался и пожелал Ольге двойню.
Стало жарко. Съежились тени. По улицам, оставляя крупные, пыльные капли, проехала бочка с водой. А Митя все еще бродил по скрипучим тротуарам, не зная, о чем думать, что делать в такие минуты. В маленькой жизни его до сих пор не было по-настоящему серьезных событий. Техникум… зачеты… диплом… Вот и все. Если не считать велосипедного кросса и двух парашютных прыжков. В двадцать два года он все еще казался подростком. И даже теперь, когда следовало думать о вещах солидных, значительных, вел себя по-мальчишески: пил скверный квас, читал объявления на столбах, листал журналы в киоске, в то время как нужно было…
Не надумав, что же все-таки нужно, он снова вернулся в больницу. Но сиделка довольно бесцеремонно выставила его за дверь.
— Жалость ваша ей ни к чему, — сказала она.
Окна палаты были раскрыты. Митя влез по пояс в крапиву и долго прислушивался к смутному шуму родильного дома. Звуки были совсем не больничные; щелкали счетами, гремели посудой. Ни стона, ни крика.
Митя подумал и медленно пошел вдоль ограды к реке.
Вода блестела, как чешуя. Солнце рикошетом било в глаза, и прутья вязов у берега казались обугленными.
Он вошел в тень и вскоре увидел настоящие, живые цвета: светлую траву и яркие точки гвоздики, мерцание зеленой воды и сверкающую среди листьев далекую синеву.
На другом берегу реки желтели свежие срубы. Тощий мальчишка, стоя по пояс в воде, щекотал веточкой рака. В трех шагах от него в плетенке, устланной мхом, шевелились черно-зеленые клешни.
— Это какая деревня? — спросил техник без всякого любопытства.
— Это Орешки, — ответил мальчишка.
Они помолчали. Митя смотрел на испачканные зеленью брюки, мальчишка разглядывал рака.
— Большие по гривеннику, — заметил ловец деловито и, кивнув на больницу, солидно осведомился:
— Жену привезли? По первому разу?
— Привез.
— Покричит — перестанет, — рассудительно сказал собеседник. — По первому разу всегда трудно родить.
Это было сказано так солидно, что грустный Митя чуть-чуть усмехнулся.
— А ты почем знаешь?
— Я все знаю, — сказал собеседник, — у нас в пятом классе уже сердце прошли.
С этими словами он поднял плетенку и, поставив ее на плечо, пошел на ту сторону речки — маленький, строгий, в длинной рубахе, волочащейся по воде.
Странное дело: Митя пожалел, что мальчишка скоро ушел. Так не хотелось сидеть в тихий, сытый полдень наедине с тревожными мыслями. Пусть смешной ловец раков, пусть дядя Павел с его грубоватым подмигиванием и несуразными разговорами. Кто-нибудь должен сидеть рядом, дышать, говорить, отвлекать; в консультации обещали: крупный ребенок — трудные роды. Почему? Ольга много двигалась, мало ела в последние дни.
На солнцепеке в жесткой отаве отрывисто и ритмично вскрикивал кузнечик. Загадать? Смешно… Если вскрикнет три раза — все будет удачно… Раз… два… Низко скользнула ласточка… Молчание. Не смешно ли? Помеха — значит неточно. Он загадал дважды, и оба раза вышло несхоже. Первый раз — жить, второй… Чушь! Она так здорова… Но против воли мерещилось: запах можжевельника, жара, резиновые пузыри со льдом, ноги в белых босовичках, лицо грозное и прекрасное, и на крышке, прислоненной к стене, глазетовый крест. Почему крест? Потому что так уже было — мать хоронили в июле.
Охваченный темным предчувствием, он кинулся вверх, обогнул тихий дом и едва не сбил Петра Петровича, отдававшего распоряжение санитару:
— Ну, что? Началось?
— Не так скоро… Не так скоро, — сказал доктор сердито.
— А вы не скрываете?
— Что-с?
— Почему так тихо? Она без сознания? — Митя засопел от волнения. — Скажите как мужчина мужчине.
— Что-с?
Доктор снял очки, взглянул на Митю выпуклыми голубыми глазами и, фыркнув, исчез в коридоре.
Митя твердо решил не уходить со двора. Пусть ругают, пусть гонят. Он должен быть здесь. Знать. Слышать.