Избранное
Шрифт:
Я догадываюсь, в чем дело, и начинаю во весь голос просить: «Федор Игнатьевич, прости, не заставь в калеках ходить». Только пролетают слова мои мимо. Кричи не кричи — хутор на отлете.
«Разве я зверь, отвечает, не тело, душу жалею… Сколько украл? Два мешка, дважды два — четыре… А пятый палец тебе на развод оставлю, сукин ты сын».
Так и сделал. Я по молодости плачу — и руку и хлеб жалко!.. Потом… подержали мне руку в снегу и открыли ворота… Два мешка — четыре пальца, вот и вся арифметика.
Тут
— Был, конечно, суд, — сказал он после долгой паузы. — Это, выходит, перед самой войной… Федор Игнатьевич клялся, доказал, будто я сам пальцы себе отрубил, чтобы в окопах вшей не кормить.
— Ну, а все-таки вы себя инвалидом чувствуете? — спросил полевод.
Рябченко засопел и сделал вид, что не слышит. Тогда, чтобы прекратить всякие споры, сторожа решили испытать. Председатель сельсовета повесил во дворе на колышек старый картуз, а Рябченко вручили двустволку.
Он неловко подпер ложе нелепой култышкой, примостил приклад под бороду и прицелился. Левый глаз его стал суровым и круглым, полоска шеи между кожухом и треухом набрякла темной кровью. Так, натужась, он стоял до тех пор, пока ствол начал делать восьмерки и слеза смягчила напряженный до рези, пристальный глаз.
— Бей! — закричали нетерпеливые.
Рябченко опустил ружье и костяшками пальцев вытер глаза.
Огонь гулко рванулся из обоих стволов. Картузик подлетел и плюхнулся в лужу.
— Я же констатировал, палец ни при чем. Он семерых убьет. Как мальчик.
Так Рябченко стал сторожем двух амбаров пшеницы, бочки с водой, насоса и пеногона «Вулкан».
Стремительно приближался апрель. Весна мчалась галопом, ломая лед, разбрасывая грязь и лужи. Распутица отрезала колхоз от района. Кони, перевозившие фураж, дымились, как только что окаченные горячей водой. Теплые черные лысины вылезли из-под снега, и бригадиры, увязая по колени в грязи, ходили щупать руками, готова ли почва для сверхраннего сева.
На самом конце села, как избы на курьих ножках, высились подпертые толстыми сваями два дубовых амбара. Рябченко сторожил их только ночами. Под утро его ежедневно сменял парнишка с мелкокалиберкой и старым австрийским тесаком. Приставив лестницу, сторожа осматривали древний замок в виде подковы и сургучные печати. И хотя они сменялись ежедневно, Рябченко каждый раз предупреждал парня, дотрагиваясь култышкой до сургучных пятен:
— Запомни… здесь трещины две — с краю и через середину.
Несколько раз правленцы приходили проверять по ночам Рябченко, подъезжали на санях задворками, подкрадывались из-за кузни, выскакивали из оврага, подходили с хитрецой, просили прикурить, — и каждый раз молчаливый Рябченко, став на дороге, огрызался из овчины. Прикуривать
Вечером ли, ночью, на рассвете — всегда можно было увидеть, как медленно движется вокруг амбаров похожий на звонницу Рябченко и маслено светится зажатая под мышкой двустволка… Сторож был в полном порядке.
Под пушечный треск волжского льда пришел апрель. Вызревшая земля задымилась на взгорках. В деревянных кадках высоко поднялись побеги опробованного на всхожесть зерна. Было время ломать на амбарах печати.
За трое суток до выезда в поле председатель с бригадирами и практикантами-агрономами засиделся за полночь… Неохота было расходиться. Говорили о канадке, о черной пшенице, что выдерживает суховей, о сыром дубе новых втулок, американских фермерах, запарке соломы и не заметили, как фитиль высосал весь керосин из лампешки.
Председатель дунул в стекло, и, нащупывая дверь, собеседники стали выходить во двор. И вдруг в смутной весенней тишине все они отлично услышали тугой удар — точно одинокий футболист сильно поддал мяч… Первый раз Рябченко дал знать о себе.
Не уговариваясь, люди сразу ринулись под горку, к амбарам. За оврагом чмокала грязь под лошадиными копытами. Кто-то скакал в темноту.
В сырой, вязкой тишине тонули тяжелые амбары. Рябченко полулежал на животе, растопырив руки, и сопел. Агроном чиркнул спичкой — и тут подбежавшие увидели, что сторож не один. Чья-то всклокоченная голова выглядывала у него под мышкой, и ноги в ярких остроносых калошах высовывались из-под зеленой овчины.
Когда вспыхнула спичка, пойманный перестал биться, и Рябченко поднялся на ноги. Уцелевшей рукой сторож держал рябого, узкоротого паренька городского склада в вязаном свитере под расстегнутым пальто и брючках навыпуск.
— Керосином баловаться решили, — сказал Рябченко, вздыхая. — Печеным хлебцем колхоз угостить.
Председатель стал расстегивать на брюках сыромятный ремень, чтобы скрутить пленнику руки.
— Ты, мерзавец, откуда?
Парень дернулся назад.
— Не смейте трогать! — сказал он, картавя. — Ниоткуда я.
Нагнувшийся было за двустволкой Рябченко быстро обернулся на голос.
— Ой ли, — сказал удивленно, — так уж ниоткуда? Ах, сиротиночка!..
Он зажег спичку и, прикрывая култышкой, поднес рвущееся пламя к лицу паренька.
— Узнаешь, что ли? — спросил председатель.
Рябченко засмеялся и бросил спичку в лужу.
— Вырос, конечно, — сказал он негромко, — а как был рябеньким, так и остался. И картавит по-прежнему. Полосухинский Гришка на побывку приехал!. Амбар-то был ихний.